Коммунарка - место массовых убийств жертв коммунистического террора в Москве

ПОСЛЕСЛОВИЕ К СПИСКАМ ЗАХОРОНЕННЫХ В «КОММУНАРКЕ»

В ЭТОЙ КНИГЕ ПАМЯТИ опубликованы 4527 кратких биографических справок и 2187 фотографий людей, расстрелянных в Москве со 2 сентября 1937 г. по 16 октября 1941 г. по ложным политическим обвинениям. К сожалению, многие документы о политических репрессиях в Москве не сохранились или остаются недоступными, многие  полны противоречий и недомолвок. Еще не до конца поняты нами масштабы репрессий, не полностью ясны и механизмы их осуществления. Даже вопрос о местах московских расстрелов и захоронений, принципиальный для увековечения памяти погибших, во многом не прояснен. Поэтому в этом послесловии к Книге Памяти читатель встретит не только готовые и однозначные ответы, но и описание тех проблем, с которыми пришлось столкнуться составителям справок и редакторам книги.
 

ВСЕГО В МОСКВЕ в 1937—1941 гг. по делам, которые велись органами НКВД—НКГБ, было расстреляно не менее 32 тысяч человек. Из них не менее 29 200  в 1937–1938 гг. Эти цифры устанавливаются из найденных в архивах предписаний на расстрелы и из актов о приведении приговоров в исполнение, хранящихся в архиве Управления ФСБ РФ по г.Москве и Московской области (далее — Московское УФСБ) и в Центральном архиве ФСБ РФ (ЦА ФСБ)1.

С цифрами из предписаний и актов в целом согласуются и данные из различных статистических справок и докладных записок отчетного характера, сохранившихся в бывших партийных и государственных архивах.

Если архивные материалы позволяют с известной точностью установить масштабы московских расстрелов 1937—1941 гг., то с определением мест захоронений расстрелянных все намного сложнее.

Единственными официальными документами, которые позволяют установить места захоронения казненных в Москве, являются направления на захоронение или кремацию. Они были адресованы директору (коменданту) кладбища или крематория и содержали требование принять «для немедленного захоронения» (или «немедленной кремации») определенное число тел. На обороте направления — запись (акт) об исполнении этого требования.

В архиве Московского УФСБ никаких документов о захоронениях расстрелянных в 1937–1941 гг. нет. В ЦА ФСБ они, напротив, сопровождают значительную часть предписаний и актов на расстрелы2.

Из них видно, что в январе—феврале 1937 г. все расстрелянные были кремированы в Московском (Донском) крематории. С весны 1937 г., когда после февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) число приговоров к расстрелу резко возросло, на обороте направлений в Московский крематорий начинают появляться записи о том, что тела захоронены в землю. Впервые такую запись мы встречаем 9 марта 1937 г., но с каждым месяцем подобных случаев становится все больше. Документы 1937 г. не дают, впрочем, однозначной картины: иногда, в точном соответствии с содержавшимся в направлении указанием, исполнители все тела кремировали, иногда часть тел сжигали, а часть «закапывали в яму» (формулировка, принятая в актах 1937 г.), иногда захоранивали все привезенные тела. Причина, диктовавшая то или иное решение, как нам кажется, была связана исключительно с пропускной способностью печей крематория. При этом, по-видимому, можно с уверенностью утверждать, что и прах после кремации, и тела, не подвергнутые кремации, хоронили где-то в непосредственной близости от крематория.

 

Если в январе—августе 1937 г. документами о направлении в крематорий и актами о кремации или захоронении сопровождаются практически все предписания и акты о расстрелах, хранящиеся в ЦА ФСБ, то уже с начала сентября время от времени мы сталкиваемся с их отсутствием, а к концу года отсутствие таких документов становится систематическим3.

С начала 1938 г. такой документ, как направление на кремацию/захоронение, из дел исчезает. В 1938 г. нет и актов, связанных с захоронениями или кремациями. В 1939–1940 гг., напротив, при каждом предписании и акте о расстреле присутствует акт о захоронении или кремации. Теперь это отдельный машинописный документ, в который от руки вставлено лишь несколько цифр: даты расстрела и захоронения, а также число кремированных/погребенных тел. Но в этих документах нет никаких указаний, где конкретно было произведено захоронение тела или праха. Наконец, в 1941 г. при большинстве предписаний имеются акты о захоронении (также без указания местности), но нередко мы сталкиваемся и со случаями, когда они отсутствуют.

Такое распределение документации представляется нам неслучайным.

В августе 1937 г. начался период самых массовых, самых жестоких политических репрессий. Готовясь к ним, управления НКВД по всей стране еще в июле стали выделять специальные «зоны» — территории, предназначенные для массовых захоронений расстрелянных. Для местных жителей они обычно «легендировались» как армейские стрелковые полигоны. Так возникли хорошо известные ныне «зоны» в Левашовской пустоши под Ленинградом, в Куропатах под Минском, «Золотая гора» под Челябинском, Быковня на окраине Киева и многие другие.

Москва имела свою специфику. Здесь одновременно действовали две структуры НКВД — Управление НКВД СССР по Москве и Московской области и Центральный аппарат НКВД СССР. Соответственно и «зон» было открыто две, притом всего в нескольких километрах друг от друга: одна, подведомственная Московскому УНКВД, — в поселке Бутово, другая, находившаяся в ведении Центрального аппарата НКВД, — на 24-м километре Калужского шоссе, близ совхоза «Коммунарка» (в те времена — подсобного хозяйства НКВД), на территории дачи арестованного в марте 1937 г. бывшего наркома внутренних дел Г.Г. Ягоды. «Зона» в «Коммунарке» возникла, как мы полагаем, несколько позже «Бутовского полигона» — не раньше конца августа 1937 г.

Таким образом, с сентября 1937 г. в Москве для захоронения расстрелянных одновременно использовались три места: территория Донского крематория и территории обеих «зон». При этом в Бутово и «Коммунарке», по-видимому, производились и расстрелы приговоренных.

Именно с появлением «расстрельных зон» мы связываем отсутствие направлений на захоронение или кремацию в документах НКВД начиная с осени 1937 г. Причина очевидна: «зоны» (на языке НКВД — «спецобъекты»), специально предназначенные для захоронений расстрелянных, в отличие от городских кладбищ или крематория, находились в прямом ведении тех же самых людей, которые проводили расстрелы, — комендантов НКВД/УНКВД. В этой ситуации официальное направление на захоронение теряло всякий смысл.

Первый вывод, который можно сделать из вышеизложенного, таков: во всех случаях, когда мы имеем направления в Московский крематорий, как это было в 1937 г., или акты о кремации без каких бы то ни было направлений (1939—1940 гг.), упомянутые в предписаниях и актах о расстрелах люди были захоронены близ крематория (известные могилы невостребованных прахов, Донское кладбище). Таковых, судя по сохранившимся документам, за 1937–1941 гг. — около четырех с половиной тысяч человек. Все остальные расстрелянные похоронены в одной из двух «зон». Но в какой именно из них — это можно установить только на основании косвенных данных.
 

НЕКОТОРАЯ ЯСНОСТЬ существует лишь относительно «зоны» в Бутово. В архиве Московского УФСБ сохранились предписания и акты о расстреле на 20 765 человек, осужденных по делам Московского УНКВД с августа 1937 г. по октябрь 1938 г. (До недавнего времени следственные дела большинства из этих людей также хранились в архиве Московского УФСБ — сейчас дела в основном переданы в Государственный архив РФ.) Почти все они были расстреляны по решениям внесудебных органов — Тройки Московского УНКВД, а также Комиссии НКВД СССР и Прокурора СССР по спискам («альбомам»), представленным из того же Московского УНКВД, и лишь несколько десятков человек — по приговорам Спецколлегии Московского областного суда. Предписания на их расстрелы подписывали начальники Московского УНКВД (С.Ф.Реденс, Л.М.Заковский, В.Е.Цесарский и др.), расстрелы осуществляла одна и та же специально выделенная группа сотрудников Московского УНКВД под руководством вначале заместителя начальника Московского УНКВД по милиции М.И.Семенова, а с лета 1938 г. — начальника учетно-регистрационного отдела Московского УНКВД П.И.Овчинникова. В расстрелах непременно участвовали и коменданты Московского УНКВД. И хотя никаких документов о местах захоронений в архиве Московского УФСБ, как мы уже указывали, не сохранилось, вышеперечисленные обстоятельства, а также устные свидетельства бывших сотрудников НКВД дают, как нам кажется, полное основание утверждать, что все эти 20 765 человек похоронены в подведомственной Московскому УНКВД «зоне» — в Бутово. Сегодня эта точка зрения является общепризнанной — мы также ее придерживаемся.

Гораздо меньше определенности в вопросе о месте захоронения еще более чем шести с половиной тысяч человек, предписания и акты о расстреле которых хранятся в ЦА ФСБ. Тех, по поводу кого либо не сохранилось никаких документов о кремации или захоронении (1937–1938 гг., 1941 г.), либо сохранился лишь акт о захоронении без точного указания места (1939 г., 1941 г.). В ответах архивной службы ФСБ родственникам расстрелянных в качестве предположительного места захоронения называются одновременно обе «зоны» — «Коммунарка» и Бутово. Такая позиция базируется на представлении, что из-за отсутствия документов невозможно определить, кто из расстрелянных в какой из «зон» похоронен. Думается, что эту осторожную и вполне корректную позицию можно частично уточнить.

На наш взгляд, нет оснований полагать, что в 1937–1938 гг. расстрелянных по делам Центрального аппарата НКВД возили (хотя бы эпизодически) хоронить в «чужую зону» — в Бутово. На этот счет нам неизвестно ни одного свидетельства. У каждой из «зон» был свой «хозяин», и хоронили в каждой «свои контингенты». Напомним, что почти все расстрелянные по делам Московского УНКВД были приговорены внесудебными органами. С точки зрения власти, все они относились к «шпионско-диверсионно-террористической низовке». Наоборот, среди расстрелянных по делам Центрального аппарата НКВД (а предписания и акты, хранящиеся в ЦА ФСБ, относятся преимущественно к ним) было множество представителей партийной, советской, военной элиты, тех, кого власть зачислила в «заговорщицкую верхушку». Приговорены они были в подавляющем большинстве органами судебными — в первую очередь Военной коллегией Верховного суда СССР, а также военными трибуналами. Предписания на их расстрелы подписывали, как правило, руководители этих органов — председатель Военной коллегии или председатели военных трибуналов. Расстрелы же на протяжении всего периода осуществляла одна и та же группа сотрудников Центрального аппарата НКВД во главе с комендантом (начальником комендантского отдела) НКВД В.М. Блохиным. В 1937–1941 гг. его подпись стоит не только на актах о приведении приговоров в исполнение, но и почти на всех сохранившихся актах о захоронениях или кремациях4.

 

Итак, мы видим, что у Московского УНКВД и у Центрального аппарата НКВД — разные «контингенты» расстрелянных, разные приговаривающие к расстрелу органы, разные группы сотрудников, осуществлявших расстрелы. Это, а также ряд других, менее существенных обстоятельств дает, как нам кажется, достаточные основания предполагать, что в 1937—1938 гг. тех, кого расстреляли по предписаниям, хранящимся в ЦА ФСБ, и на кого отсутствуют направления на кремацию, хоронили в подведомственной Центральному аппарату НКВД «зоне» — в «Коммунарке».

В 1939 г., вместе с уменьшением масштабов расстрелов, возобновилась практика регулярных кремаций расстрелянных. Лишь несколько раз тела были захоронены в землю (в формуле актов 1939 г. — «преданы погребению»). Думается, что наиболее вероятное место этих захоронений — также «Коммунарка». Расстрелы 1940 г. ни к Бутово, ни к «Коммунарке» отношения не имеют — в этом году, судя по актам, всех казненных кремировали.

Серьезные сомнения возникают у нас относительно места захоронения жертв расстрелов 1941 г.

По имеющимся у нас сведениям, «зона» в Бутово после окончания «массовых операций» 1937–1938 гг. в течение нескольких лет не использовалась в качестве места захоронения. Внесудебные органы осенью 1938 г. были упразднены, приговоры же судебных органов по делам Московского УНКВД приводились в исполнение Центральным аппаратом. Известно, что «зона» в Бутово в какой-то момент была переподчинена Центральному аппарату НКВД. Это утверждается, в частности, в специальном экспертном заключении архивной службы Министерства безопасности РФ (апрель 1993 г.), касающемся мест массовых захоронений расстрелянных5. Точную дату архивисты МБ РФ не смогли установить, но ориентировочно отнесли момент переподчинения к началу 1940-х годов. Никаких дополнительных документальных данных у нас на этот счет нет, однако мы располагаем выглядящими весьма достоверно устными свидетельствами, что в 1941 г., после более чем двухлетнего перерыва, в Бутово возобновились (и продолжались затем в течение нескольких лет) захоронения расстрелянных. Если это так, то, по-видимому, возобновление захоронений как раз совпадает с переподчинением «Бутовского полигона». Произошло ли одновременно с этим переподчинением закрытие «Коммунарки» как места захоронения (по логике, должно было произойти именно так — масштаб расстрелов 1939—1941 гг. уже не требовал одновременного существования двух «зон») или она по-прежнему продолжала служить расстрельным кладбищем — с уверенностью мы сказать не можем. То есть для 1941 г. справедливым можно считать суждение, что расстрелянных хоронили в одной из двух «зон», но в какой конкретно — пока установить невозможно.
 

КНИГИ ПАМЯТИ жертв политических репрессий издаются во многих регионах России. Подходы к изданию в разных регионах разные — категориальные, хронологические, категориально-хронологические и т.д. В Москве сложилась традиция публикации мартирологов, посвященных отдельным местам массовых захоронений6.

Над Книгами Памяти захороненных в Бутово работает общественная группа по увековечению памяти жертв политических репрессий. Уже вышли из печати три тома «Бутовского полигона», содержащие около десяти тысяч биографических справок. Эта же группа вместе с общиной храма Святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутово издала уникальную книгу со списком всех 20 765 человек, которые были расстреляны в 1937—1938 гг. и захоронены на «Бутовском полигоне». Замечательная особенность этого издания, основанного исключительно на предписаниях и актах на расстрелы, хранящихся в Московском УФСБ, состоит в том, что перечислены в нем все, вне зависимости от того, реабилитированы они на сегодняшний день или нет.

 

По материалам, хранящимся в ЦА ФСБ, справки готовит группа сотрудников этого архива. Наиболее интенсивно работа эта велась в первой половине 1990-х годов. Справки, подготовленные в ЦА ФСБ, формировались в списки, которые затем передавались в общественные организации и газеты. По переданным из ЦА ФСБ спискам обществом «Мемориал» в 1993 г. и 1995 г. были изданы две небольшие книги, посвященные захороненным вблизи Московского крематория и на Ваганьковском кладбище. Проделанная на сегодняшний день дополнительная работа по составлению справок, а также ряд проведенных в ЦА ФСБ экспертиз источниковедческого характера дают возможность гораздо более полных изданий, посвященных захороненным в этих местах. Надеемся, что в ближайшие годы они будут осуществлены.

Основу настоящей книги составили биографические справки, также полученные из ЦА ФСБ. Посвящены они тем расстрелянным, относительно мест захоронения которых не сохранилось никаких указаний в архивных документах. Всего таких людей, судя по документам ЦА ФСБ, в 1937—1941 гг., как мы уже говорили, — более шести с половиной тысяч. Напомним, что, по нашему мнению, местом захоронения тех из них, кто был расстрелян в 1937–1939 гг., с очень большой степенью вероятности следует считать «Коммунарку» (в нашей книге 4050 человек), тех, кто был расстрелян в 1941 г. (в нашей книге 477 человек), — «Коммунарку» или Бутово (при этом более вероятным нам представляется факт захоронений в Бутово).

За пределами книги осталось более двух тысяч имен расстрелянных, справки на которых мы не смогли получить. Преимущественно это те, в отношении кого не была еще произведена реабилитация или кому в реабилитации было отказано. Но в книгу не попали имена и целого ряда людей (их сравнительно немного, но они есть), в отношении которых справедливость уже давно была восстановлена. Это могло произойти по нескольким причинам чисто технического свойства: из-за трудности получения следственного дела, необходимого для составления биографической справки, из какого-либо архива (например, из бывших советских республик), куда оно в свое время было переслано из Москвы, иногда из-за невозможности даже определить нынешнее местонахождение следственного дела при недостаточности исходных данных, из-за случайного пропуска имени в подсобной архивной картотеке и т.п. Мы надеемся, что в ходе подготовки следующего тома все эти препятствия (и технические, и, в первую очередь, связанные с темпами реабилитационного процесса) удастся преодолеть.

Еще в одном наша книга заведомо неполна — у нас слишком мало фотографий. Мы брали для публикации только снимки из следственных дел. Однако там они примерно в половине случаев отсутствуют.
 

СОСТАВЛЕНИЕ БИОГРАФИЧЕСКОЙ СПРАВКИ для нашей Книги Памяти происходило следующим образом. Из предписаний и актов на расстрелы брались имя, а также точная дата расстрела. Затем по справочной архивной картотеке или по картотеке Главного информационного центра МВД РФ определялось место хранения следственного дела. После получения дела из него выписывалась вся необходимая информация. При этом имя, год рождения, сведения о национальности, образовании и т.д. вплоть до даты ареста брались, как правило, из анкеты арестованного, остальные данные — в основном из приговора и реабилитационных документов, приобщенных к следственному делу.

Если какие-либо сведения вызывали у нас серьезные сомнения, редакторы вместе с составителями справок старались уточнить их, сличая между собой разные документы в рамках того же следственного дела, но в некоторых случаях редакторы сочли своей обязанностью воспользоваться и дополнительными источниками — специальной научно-справочной литературой и рекомендациями специалистов.

К справочникам, например, мы обращались для уточнения названий политических партий, к которым в разные годы принадлежали арестованные, для уточнения и раскрытия малопонятных современному читателю аббревиатур, которыми в анкетах, как правило, обозначены места службы арестованных. Мы произвели проверку и уточнили названия почти всех упомянутых в книге учреждений и организаций, а кроме того, постарались «привязать» главки, управления, конторы к конкретным наркоматам и другим государственным структурам. Вся эта работа казалась нам важной, так как эти сведения могут значительно облегчить родственникам и исследователям поиск дополнительных архивных материалов об интересующих их людях.

К справочникам приходилось прибегать также для уточнения топонимов — названий губерний, волостей, районов, московских улиц. С особенно большим числом ошибок и нелепостей мы столкнулись в написании иностранных топонимов. К сожалению, далеко не все здесь нам удалось уточнить. Но почти во всех случаях мы смогли отделить станицы от станций (те и другие в анкетах обозначены как «ст.») и указать, к какой именно из железных дорог того времени относилась та или иная станция. При этом мы никогда не «архаизировали» топонимы. То есть если в анкете арестованного было сказано, что человек родился, например, в Ленинграде или в Кирове в 1890 г., то мы ни в коем случае не исправляли Ленинград на Петербург, а Киров на Вятку, сколь бы несуразно это сочетание места и года рождения ни выглядело, и т.п.

Имена (фамилии, имена, отчества) и годы рождения мы также всегда давали в том виде, в каком они записаны в анкете арестованного. Мы должны были руководствоваться этим принципом (несмотря на то, что в отдельных случаях нам известны и более точное написание имени, и более точный год рождения), так как именно в таком виде они фигурируют в различных картотеках органов безопасности и внутренних дел, а обращение к этим картотекам — необходимый шаг в поисках сведений о расстрелянных (включая и местонахождение следственных дел).

В анкете и других официальных документах следственного дела (обвинительном заключении, приговоре) иногда указаны литературные и партийные псевдонимы человека, другие его имена, под которыми он (на законных основаниях или спасаясь от преследований) жил в разные годы. Эти имена мы публикуем в скобках после «основного», то есть первого фигурирующего в анкете. В скобки мы помещали и варианты написания одного и того же имени или года рождения, встречающиеся в документах следственного дела. В небольшом числе случаев, когда иностранные имена были записаны в анкете в столь нелепом виде (причина этих искажений, видимо, и в недостаточном знании арестованным русского языка, и в уровне грамотности заполнявшего анкету сотрудника НКВД), что это может стать препятствием для родственников в их стремлении узнать судьбу близкого им человека, мы старались с помощью специалистов реконструировать более правильное написание имени, которое также публиковали в скобках после указанного в анкете арестованного. Все имена, данные в скобках, вошли во вспомогательный именной указатель.

Из сказанного уже очевидно, что в публикуемых справках, основанных почти исключительно на документах следственного дела, встречаются расхождения с данными из других источников.

Так, например, дата ареста может несколько отличаться от зафиксированной в семейном предании или в материалах семейного архива. В публикуемых справках она указана по анкете арестованного. В случаях отсутствия там этой даты составители определяли ее из сопоставления дат в ордере на арест и в протоколе обыска. Но ордер мог быть выписан за несколько дней до ареста (в эпоху массовых репрессий это была обычная практика), а обыск, в случае если человека арестовывали в командировке или на отдыхе, то есть не по месту постоянного жительства, мог быть произведен в его квартире и спустя какое-то время после ареста. И если в следственном деле нет дополнительных сведений, подтверждающих одну из этих дат, то составители ориентировались на более раннюю из них.

Нередки расхождения, касающиеся места службы и должности человека. Здесь мы сталкиваемся с самыми разными вариантами. В анкете могло быть отражено только одно из нескольких мест службы арестованного, и не обязательно основное, а, например, то, где НКВД раскрыл «заговор», в связи с чем и последовал арест. В результате профессор и заведующий кафедрой в высшем учебном заведении в публикуемой справке фигурирует как консультант какого-либо малоизвестного учреждения. Иные, гораздо более частые случаи, — когда человек за какое-то время до ареста (за несколько месяцев, недель, дней) был переведен на менее значительную должность или же был вынужден устроиться на какую-то случайную работу после увольнения. В анкете арестованного почти всегда указаны только последние место службы и должность (только в очень редких случаях в качестве дополнительной информации сообщено, какую должность арестованный занимал ранее). В биографическую справку составителями эти данные включены именно из анкеты в следственном деле, а не из энциклопедий, материалов других архивов или сообщений родственников. Такой принцип публикации сведений о местах работы и должностях, несмотря на нарекания со стороны некоторых родственников погибших, принят практически во всех Книгах Памяти, в том числе и в настоящем издании.

Расхождения и неточности встречаются и в других данных, извлеченных из анкеты арестованного, — тут мы сталкиваемся и со случайными ошибками, и с намеренными искажениями фактов как со стороны сотрудников НКВД, так и со стороны арестованных. Первые, например, старались зафиксировать социальное происхождение арестованных в наиболее «компрометирующей» форме, подчеркнуть в этой графе анкеты принадлежность к «эксплуататорским классам». Арестованные иногда неточно указывали место рождения или домашний адрес, стремясь уберечь оставшихся на свободе родных, а кроме того, как правило, предпочитали не акцентировать свою былую принадлежность к политическим партиям (кроме большевистской). При публикации сведений о социальном происхождении, национальности, образовании, партийности наше вмешательство в текст носило не болеет чем редакторский характер. Единственное, что позволили себе редакторы, — это заменить формулу «из кулаков» на «из зажиточных крестьян».

Дата приговора и точное название органа, вынесшего приговор, обычно брались составителями справок из текста приговора. Здесь сложности возникали в случаях, когда из анкеты арестованного или из текста приговора к расстрелу прямо или косвенно следует, что человек ранее подвергался репрессиям, но в каком году, каким органом, к какому виду наказания и на какой срок он был ранее приговорен — сведений нет. По мере возможности такие данные извлекались (уже на последнем этапе подготовки книги) из других документов того же следственного дела — различных сопроводительных справок, протоколов допросов и т.д., а также из дополнительных материалов, которые, впрочем, привлекались лишь эпизодически и с большой осторожностью. К сожалению, лакуны удалось восполнить не во всех случаях, и сведения о прошлых репрессиях в целом ряде справок отсутствуют или представлены в неполном виде.

Формула обвинения также бралась из приговора. Однако нередки случаи, когда обвинение там изложено невнятно или столь длинно (несколько абзацев), что точное его воспроизведение в нашем издании невозможно. В таких случаях составители справок пользовались формулами из приобщенных к делу реабилитационных документов — прокурорских протестов и заключений, реабилитационных определений и т.д.

Дата расстрела. Мы должны напомнить, что в течение нескольких десятилетий и вплоть до конца 1980-х годов органы НКВД-КГБ и отделы ЗАГС, руководствуясь специальными инструкциями, сознательно сообщали родственникам многих расстрелянных ложные сведения о времени и обстоятельствах смерти их близких. Поэтому во всех случаях, когда в датах гибели людей возникают расхождения между данными из нашей книги и данными из других источников, более точными следует считать приведенные нами: они базируются на первоисточниках — предписаниях и актах о расстрелах.
 

У ВНИМАТЕЛЬНОГО ЧИТАТЕЛЯ КНИГИ несомненно возникнут вопросы, связанные с органами, выносившими приговоры к расстрелу. Почему так много приговоров вынесено Военной коллегией Верховного суда СССР и, наоборот, сравнительно мало «тройками» и «двойкой»? Что такое «особый порядок» осуждения? Представляется необходимым сделать на этот счет ряд пояснений.

Хорошо известно, что в общем числе расстрелянных в СССР в 1937–1938 гг. приговоренные внесудебными органами составляют более 90%. Среди тех, кто назван в нашей книге, таких лишь 3% — 136 человек. Причина в том, что Центральный аппарат НКВД непосредственно не занимался «массовыми операциями», для осуществления которых и были созданы специально Тройки при УНКВД и Комиссия НКВД СССР и Прокурора СССР. Центральный аппарат лишь контролировал проведение «массовых операций» региональными структурами НКВД. В Москве и Московской области «массовыми операциями» занималось Московское УНКВД. По решениям Тройки при Московском УНКВД в 1937–1938 гг. было расстреляно более 15 тысяч человек. Комиссия НКВД и Прокурора по представленным из Московского УНКВД спискам (»альбомам») приговорила к расстрелу за тот же период еще около пяти тысяч человек. Именно эти люди похоронены в Бутово.

В ведение же Центрального аппарата жертвы «массовых операций» попадали по разным причинам. Чаще всего (в нашей книге 126 человек) это были осужденные Комиссией НКВД СССР и Прокурора СССР по делам, которые вели дорожно-транспортные отделы НКВД (ДТО НКВД) при железных дорогах, управления которых находились в Москве (ДТО по Ленинской ж.д., ДТО по ж.д. им.Дзержинского и др.), или отделения дорожно-транспортных отделов (ОДТО НКВД) при дорогах, которые проходили через Москву или территорию Московской области (например, ОДТО по Западной ж.д.). Все ДТО НКВД напрямую подчинялись Центральному аппарату НКВД, поэтому если осужденные Комиссией НКВД и Прокурора по делам ДТО находились в московских тюрьмах, то и приговоры к расстрелу исполнял Центральный аппарат НКВД.

Были осужденные внесудебными органами, оказавшиеся в московских тюрьмах в ведении Центрального аппарата и по другим, подчас случайным обстоятельствам. Например, осужденные в своих регионах решениями Троек (в нашей книге их 10 человек) и уже после этого привезенные из регионов в Москву для дачи показаний по делам, которые вели отделы Центрального аппарата; или приговоренные, снятые в Москве по болезни с этапа, когда их перевозили из одного региона в другой (бывало и такое!); или те, кого арестовали в Москве по предписаниям из какого-либо регионального УНКВД, в Москве же и допросили и после этого не стали этапировать в «свой» регион, а оставили дожидаться приговора в одной из московских тюрем, и т.п. Приговоры к расстрелу в их отношении также исполнял Центральный аппарат по предписаниям (ходатайствам) из регионов.

Подавляющее большинство из тех, справки о ком помещены в настоящем издании, — 4220 человек — осуждены высшим органом советской военной юстиции — Военной коллегией Верховного суда СССР (далее ВКВС). Это вполне закономерно, так как дела по наиболее серьезным обвинениям (измена Родине, шпионаж, террор и т.д.) подлежали рассмотрению исключительно органами военной юстиции. Соответственно все такие дела, следствие по которым вел Центральный аппарат НКВД, для вынесения судебных решений направлялись в ВКВС (в сравнительно редких случаях — в военные трибуналы).

Дела местных органов НКВД обычно рассматривались выездными сессиями ВКВС в регионах. Дела, представленные на ВКВС из Московского УНКВД, как и дела, представленные Центральным аппаратом НКВД, рассматривались в Москве. Иногда в Москве ВКВС рассматривала и дела, представленные из других регионов, — обычно тогда, когда проведение выездной сессии ВКВС в данном (или территориально к нему близком) регионе не намечалось. В таких случаях обвиняемых доставляли из регионов в Москву. При этом судебные заседания ВКВС в Москве по делам местных органов НКВД (в том числе и Московского УНКВД) могли оформляться как заседания выездных сессий ВКВС. Все приговоры ВКВС и военных трибуналов к расстрелу в отношении осужденных, содержавшихся в московских тюрьмах, приводились в исполнение «спецгруппой» Центрального аппарата НКВД. Исполнением приговоров ВКВС в Москве в январе-августе 1937 г. руководил комендант ВКВС капитан госбезопасности И.Г.Игнатьев, затем — в течение многих лет — В.М.Блохин.

Неизменным председателем ВКВС, начиная с 1926 г. и в течение более двадцати лет, был В.В.Ульрих. В 1930-е годы он председательствовал на всех наиболее известных открытых московских процессах и на многих закрытых судебных заседаниях ВКВС. На закрытых заседаниях ВКВС или ее выездных сессий зачастую председательствовали и другие члены ВКВС. В 1937—1941 гг. в заседаниях ВКВС в Москве в качестве судей или председательствующих принимали участие И.О.Матулевич, И.Т.Никитченко (оба — заместители Ульриха), И.Т.Голяков, А.Д.Горячев, Я.П.Дмитриев, И.М.Зарянов, А.М.Орлов, Я.Я.Рутман, Н.М.Рычков, Г.А.Алексеев, П.А.Камерон, И.В.Детистов, Л.Д.Дмитриев, Д.Я.Кандыбин, М.Г.Романычев, А.Г.Суслин, Ф.А.Климин, В.В.Буканов, Б.И.Иевлев, С.А.Ждан, С.В.Преображенцев, А.А.Чепцов, В.В.Сюльдин, А.Стельмахович. Мы перечислили здесь их имена по единственной причине — именно они подписывали приговоры к расстрелу тем людям, справки о которых публикуются в настоящем издании.

В деле каждого из осужденных ВКВС сохранились протоколы подготовительного и судебного заседаний. Из них видно, что хотя в эпоху массового террора ВКВС никогда не занималась ни проверкой показаний, содержавшихся в следственных делах, ни проверкой заявлений, сделанных обвиняемыми в ходе судебных заседаний, внешние формальные процедуры она должна была соблюдать. После того как обвиняемого вводили в помещение, где заседала ВКВС (иногда в собственном здании, иногда прямо в тюрьме), заседание объявлялось открытым. Вначале «удостоверялась» личность обвиняемого, затем председательствующий задавал ему обязательные вопросы — было ли вручено обвинительное заключение и признает ли он себя виновным, возможно, еще один-два уточняющих вопроса, затем обвиняемому предоставлялось последнее слово. После этого, если верить протоколам судебных заседаний, суд удалялся на совещание, затем зачитывался приговор. Весь «процесс», судя по записям в протоколах (кажется, в этом пункте секретари ВКВС не утруждали себя особенными фальсификациями), продолжался от 5–10 до 25-30 минут7.

Одно обстоятельство, прямо имеющее отношение к нашей книге, привлекает здесь внимание. Действительно ли ВКВС куда-то «удалялась на совещание», действительно ли обвиняемому зачитывали приговор? По многим причинам мы склонны думать, что по крайней мере в 1937–1938 гг. такое если и происходило, то в крайне редких случаях. Подчеркиваем, мы имеем в виду именно приговоры к расстрелу, а не к лагерям или ссылкам. Прямое подтверждение нашим предположениям находим в недавно опубликованных воспоминаниях бывшего Главного военного прокурора Н.П.Афанасьева. Впервые он присутствовал на заседании ВКВС (точнее, выездной сессии ВКВС) в августе 1938 г. в Орле, и тогда же он обратил внимание на то, что приговор председательствующим (членом ВКВС Орловым) на заседании не оглашался. Рассмотрение каждого дела заканчивалось без всякого совещания словами председательствующего обвиняемому: «Приговор вам будет объявлен»8. Если наше предположение верно, то это значит, что в 1937–1938 гг. осужденные ВКВС к расстрелу до самого последнего момента могли лишь догадываться, что их ожидает.

Фарсовый и квазисудебный характер заседаний Военной коллегии очевиден. «Если при осуждении «сознавшихся» обвиняемых у Военной коллегии имелась хоть какая-то видимость правосудности приговора, то при отказе подсудимого от своих прежних, вырванных следователями НКВД показаний даже такой видимости по сути дела не оставалось. Тем не менее Военная коллегия и всех «отказчиков» обрекала на смертную казнь», — заключает О.Ф.Сувениров, изучивший большие массивы документов в архиве ВКВС9.

Здесь есть только одна неточность — на самом деле на смертную казнь обрекала не Военная коллегия. Она лишь оформляла решения, вынесенные до того, как дело поступало на ее рассмотрение. Решение же выносили Сталин и несколько человек из его самого близкого окружения.
 

СИСТЕМА КОНТРОЛЯ со стороны высшего партийного руководства страны над приговорами судебных органов по политическим делам формировалась с первых лет советской власти. С 1924 г. существовала специальная Комиссия Политбюро по судебным (политическим) делам, рассматривавшая поступающие с мест обвинительные заключения, по которым предполагалось применение высшей меры наказания. С начала 1930-х годов характер контроля изменился — теперь Комиссия рассматривала не обвинительные заключения, а уже вынесенные судами и трибуналами приговоры к расстрелу. Решения Комиссии утверждались на заседаниях Политбюро, а затем передавались в соответствующие кассационные или надзорные инстанции.

Во второй половине 1930-х годов в Комиссию входили М.И.Калинин (председатель), секретарь партколлегии Комиссии партийного контроля М.Ф.Шкирятов, нарком внутренних дел или его заместители, Прокурор СССР.

Два типа дел Комиссия в 1937—1941 гг. не рассматривала. Это, во-первых, дела, по которым приговоры к расстрелу были вынесены внесудебными органами, во-вторых, дела, судебное рассмотрение которых проходило «в порядке Закона от 1 декабря 1934 г.». Этот порядок предусматривал рассмотрение дел в судебном заседании без участия сторон и без вызова свидетелей; при этом не допускалось не только кассационного обжалования приговоров, но и подачи осужденными прошений о помиловании, а сам приговор должен был приводиться в исполнение немедленно после вынесения10.

С момента принятия Закона и до осени 1936 г. его применение было эпизодическим, затем, с разворачиванием массового террора, оно становилось все более регулярным. И каждый раз на применение «упрощенного порядка судопроизводства» давалась специальная санкция Политбюро ЦК ВКП(б). Качественное изменение произошло здесь в конце февраля 1937 г. С этого времени и до октября 1938 г. практически все (за исключением процесса «правотроцкистского блока») дела ВКВС в Москве и выездных сессий ВКВС в регионах СССР рассматривались только в порядке Закона от 1 декабря 1934 г. И никаких формальных санкций на такие рассмотрения Политбюро в этот период не давало. Между тем контроль над приговорами ВКВС сохранялся, но уже в новой и гораздо более жесткой, чем раньше, форме.

Практика была следующей. В Центральном аппарате НКВД и во всех региональных НКВД/УНКВД составлялись списки лиц, следствие по делам которых было уже закончено и которых должна была судить ВКВС. После согласований внутри НКВД эти списки оформлялись сотрудниками учетно-регистрационного отдела Центрального аппарата как простые машинописные перечни имен (фамилия, имя, отчество), без каких бы то ни было дополнительных данных о каждом из названных лиц. Единственное деление внутри каждого списка было по категориям — первой, второй и третьей. Категории обозначали предлагаемый НКВД приговор — к расстрелу, десяти или восьми годам лагерей. (После июля 1937 г. остается деление только на две категории, третья перестает фигурировать.) Исключение делалось для иностранных граждан — их имена обычно печатались на отдельных листах, и каждое имя сопровождалось краткой справкой с основными сведениями об обвиняемом.

После этого несколько региональных списков объединялись под одной обложкой, на которой значилось: «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР». На первой странице указывалось общее число осуждаемых, с разбивкой по категориям приговоров и по территориальной принадлежности, затем шли сами списки. До июля 1937 г. их подписывал начальник секретно-политического отдела НКВД СССР, позже начальник учетно-регистрационного отдела, несколько раз под списками встречаются подписи заместителей Ежова — Л.Н.Бельского и М.П.Фриновского. Списки Центрального аппарата НКВД всегда обозначались словосочетанием «Москва — Центр» и подавались обычно в одном комплекте со списками из УНКВД по Московской области.

В таком виде списки, иногда с краткой, в несколько арок, сопроводительной запиской Ежова, передавались Сталину. Свою визу (подпись, иногда с резолюцией «за») и дату утверждения Сталин обычно ставил на обложке. В редких случаях, когда обложки не было, он это делал на самом списке. Следом расписывались ближайшие сподвижники. Сохранилось 383 таких списка за период с 27 февраля 1937 г. по 29 сентября 1938 г. Подпись Сталина стоит на 362 списках, Молотова даже чаще — на 372, Ворошилова — на 195, Кагановича — на 191, Жданова — на 177, Ежова — на восьми, Косиора — на пяти. Заметим, что некоторые члены Политбюро (Андреев, Калинин, Чубарь) в «ближний круг» допущены не были, зато Жданов, тогда только кандидат в члены Политбюро, был, по-видимому, полностью облечен сталинским доверием. Изредка в списки вносились исправления — изменение категорий осуждения или даже вычеркивание отдельных имен. В последних случаях встречаются сталинские пометы — «подождать», «отложить» и др.

По подсчетам, сделанным в начале 1954 г. при передаче первого экземпляра сталинских «расстрельных списков» из МВД СССР в ЦК КПСС, всего в них содержатся фамилии 44 477 человек, санкцию на осуждение «по первой категории» из этого числа получили 38 955 (по другим подсчетам — 38 679)11. Полагаем, что эти цифры несколько преувеличены. Неточность возникла по ряду причин, но прежде всего потому, что подсчет происходил путем механического суммирования перечисленных во всех списках, в то время как в документальном массиве не раз встречаются списки, представленные в двух экземплярах. В одном, однако, сомнений нет: списки и резолюции на них неопровержимо свидетельствуют, что все, кто был расстрелян в 1937–1938 гг. на основании приговоров ВКВС, на самом деле были расстреляны по личному приказу Сталина и его подручных. Именно Сталин и его подручные вынесли приговор каждому из них. Военная коллегия была лишь техническим оформителем этих заранее вынесенных приговоров.

Но была еще одна, сравнительно небольшая категория осужденных в 1937–1938 гг. по тем же спискам, относительно которой никаких приговоров никем не оформлялось. Эти люди довольно четко выделяются своей профессиональной принадлежностью. Они были так или иначе причастны к НКВД — некоторые работали в системе ОГПУ-НКВД в давние годы, некоторые состояли на службе в НКВД вплоть до момента ареста. Сюда же попали и некоторые родственники сотрудников НКВД. Возможно, есть внутри этой категории и не имевшие к ОГПУ—НКВД никакого касательства, а попавшие в нее по злой прихоти кого-то из высшего руководства НКВД или ВКП(б). Следственные дела этих людей выделяются немаловажной деталью. По процедуре, если дело из Центрального аппарата направлялось на рассмотрение ВКВС, обвинительное заключение должны были визировать двое — начальник того отдела, который вел следствие (или еще более высокий руководитель — заместитель наркома или даже сам нарком), и — обязательно — Прокурор СССР или его заместитель. Однако в делах этих людей на обвинительных заключениях, содержавших рекомендацию направить дело для судебного рассмотрения ВКВС, прокурорской визы нет. Более того, в делах вообще нет никаких следов, что обвиняемый вызывался на Военную коллегию, — нет протоколов ни распорядительного, ни судебного заседаний ВКВС, нет и приговоров. В этих делах, как правило, сразу после обвинительного заключения следует справка, составленная в 1939 г. сотрудником 1-го спецотдела (бывшего учетно-регистрационного отдела) Центрального аппарата, в которой значится, что человек был осужден «в особом порядке», указана дата осуждения, при этом в качестве «основания» (термин справки) даты и порядка осуждения приведена глухая архивная ссылка на некий том и лист.

При сравнении данных из этой ссылки с архивными реквизитами хранящихся в ЦА ФСБ предписаний и актов о расстрелах мы сразу же убеждаемся, что к ним эти данные не относятся. Зато, как выясняется, они точно соответствуют томам и листам в тех списках, которые утверждал Сталин. Списки на сотрудников НКВД подавались Сталину, как правило, отдельно от остальных и назывались либо «список», либо «список лиц», без указания, что перечисленные в списке люди подлежат суду ВКВС. Первый такой список был утвержден Сталиным 16 июня 1937 г., последний — 10 июня 1938 г. После сталинской подписи дела не направлялись на рассмотрение в ВКВС — этих людей просто расстреливали. Это и называлось осуждением в »особом порядке»12.

Канцелярская путаница, связанная с «особым порядком», возникла двадцатью годами позже в связи с процессом реабилитации. И родственники, и официальные органы на вопрос, кто осудил этих людей, получали самые разные ответы. Назывались и ВКВС, и «Комиссия НКВД и Прокурора», и «Комиссия народного комиссара внутренних дел, Прокурора и председателя Военной коллегии Верховного суда» («Комиссия трех»); иногда в ответах фигурировал и «особый порядок». Но, судя по материалам следственного дела, это не была, как мы уже говорили, ВКВС, не могла быть и Комиссия НКВД и Прокурора СССР — содержание и формы ее деятельности нам хорошо известны. Что касается «Комиссии трех», то нам не удалось обнаружить в архивах ни нормативных актов о ее создании, ни каких-либо соответствующих ее протоколов. Поэтому в нашей книге мы сохранили формулу из справки в конце следственного дела — «осужден в особом порядке».

Всего «в особом порядке» в Москве (были аналогичные расстрелы на Украине, на Дальнем Востоке, в Горьковской области, может быть, и в других местах) расстреляли не менее 254 человек. 106 из них (может быть, на несколько человек больше) после расстрела были кремированы, тела остальных, мы полагаем, захоронены в «Коммунарке». В нашей книге — имена 95 человек, приговоренных и расстрелянных «в особом порядке»13.

В Москве предписания на расстрелы приговоренных «в особом порядке» подписывал Ульрих. Ни о каком «особом порядке» в них, конечно, не упоминалось. Как правило, в качестве осуждающего органа в предписаниях была указана ВКВС, иногда осуждающий орган вовсе не назывался. Однако бросается в глаза, что, в отличие от всех других предписаний ВКВС на расстрелы 1937–1938 гг., эти от начала и до конца выполнены от руки. Рукописные предписания свидетельствуют об особой секретности расстрелов приговоренных «в особом порядке».

Полагаем, что «расстрельный спецобъект» «Коммунарка» возник как место, специально предназначенное для захоронений бывших сотрудников НКВД, осужденных «в особом порядке». Устроить на территории бывшей дачи бывшего наркома тайное место захоронений (вероятно, и расстрелов) для его сотрудников, убитых даже без формальных приговоров, — это, нам кажется, вполне соответствовало характерам и Сталина, и Ежова. «Дачу Ягоды — чекистам» — такая запись (к сожалению, не датированная) сохранилась в записной книжке Ежова, в которую он обычно заносил (в крайне обрывочной форме) указания Сталина. С этой записи, видимо, и начинается история «Коммунарки» как места захоронения14.

Первыми захороненными здесь были восемь человек, расстрелянные 2 сентября 1937 г. «в особом порядке». Следующие две даты — 20 сентября — девять человек, 8 октября — пять человек. Все также расстреляны «в особом порядке». Решение использовать «Коммунарку» как место захоронений и других категорий осужденных, расстрелы которых по приговорам различных органов осуществлял Центральный аппарат НКВД, было принято не ранее середины октября. Впервые расстрелянных по приговорам ВКВС и военных трибуналов захоронили здесь 21 октября 1937 г. (13 человек). 28 октября, то есть ровно через неделю, здесь были захоронены 59 расстрелянных: 41 — по приговорам ВКВС, три — по решениям Комиссии НКВД и Прокурора и 15 — «в особом порядке». С этого момента захоронения в «Коммунарке» с перерывами в день, два, иногда неделю или больше продолжались до середины октября 1938 г. В 1939 г. здесь хоронили расстрелянных лишь четырежды — 3 марта, 14, 15 и 16 апреля.
 

В 1939–1941 гг. ПОРЯДОК ОСУЖДЕНИЯ по спискам сохранился, хотя и претерпел изменения. В случаях, когда предполагалось осуждение «в порядке Закона от 1 декабря 1934 г.», нарком внутренних дел (иногда вместе с Прокурором СССР) подавал на имя Сталина записку с просьбой о соответствующей санкции. В записке чаще всего указывалось точное число подлежащих расстрелу и осуждению в лагеря, к ней прилагались (хотя и не всегда) списки намеченных к осуждению. На основании этой записки Политбюро издавало формальное постановление, после чего ВКВС рассматривала дела на своих заседаниях. Впрочем, надо заметить, что в этот период ВКВС обладала все-таки определенной долей свободы, и время от времени некоторые дела она отправляла на доследование, иногда меняла и меру наказания. Такие случаи обязательно согласовывались Ульрихом или Берия (иногда перед судебным заседанием, но обычно задним числом) со Сталиным. Продолжала в эти же годы свою работу и Комиссия Политбюро по судебным делам. Она по-прежнему рассматривала приговоры всех судебных органов к расстрелу, прежде всего приговоры судов и трибуналов (чего не прекращала делать и в 1937–1938 гг.), но также и — после двухлетнего перерыва — приговоры ВКВС, в тех редких случаях, когда дело рассматривалось не «в порядке Закона от 1 декабря 1934 г.».

Ситуация вновь изменилась с началом войны. Основными осуждающими к расстрелу органами становятся военные трибуналы, число которых резко возрастает. Военные трибуналы, действовавшие в местностях, объявленных на военном положении, уже могли не посылать приговоры для кассационного рассмотрения в ВКВС. Теперь они были обязаны лишь оповестить по телеграфу председателя ВКВС и Главного прокурора РККА о состоявшемся приговоре и, в случае неполучения от них в течение 72 часов требования о приостановлении приговора, могли привести приговор в исполнение. В нашей книге 76 имен людей, осужденных к расстрелу военными трибуналами. Из них десять осуждено в довоенный период, остальные — в начале войны.

Массовые расстрелы в Москве в первые месяцы войны нуждаются в отдельном изучении. Множество вопросов вызывают расстрелы конца июля 1941 г., когда в течение трех дней (27, 28 и 30-го) по предписаниям ВКВС, подписанным Ульрихом, было расстреляно 513 человек. Еще меньше мы знаем о расстрелах 16 октября 1941 г. Это последняя дата расстрелов в публикуемых нами списках. 16 октября было, по-видимому, самым трагическим днем в истории военной Москвы — пешком, на повозках, на машинах люди покидали город, в учреждениях жгли документы. В этот день был произведен самый массовый с эпохи 1937—1938 гг. московский расстрел — более 220 человек. Имена 44 из них — в нашей книге.

К сожалению, процесс реабилитации коснулся пока лишь малой части расстрелянных в годы войны. Достаточно сказать, что если из числа казненных в Москве в 1937–1938 гг. на сегодняшний день реабилитированы не менее 65%, то для расстрелянных в 1942—1945 гг. этот процент в семь-восемь раз меньше. Безвинно убитые в Москве в годы войны по-прежнему остаются без поминовения.
 

ВСЕ ПЕРЕЧИСЛЕННЫЕ в нашей статье места массовых захоронений отмечены памятными знаками. В августе 1991 г. была установлена первая памятная гранитная плита на территории Московского (Донского) крематория. Впоследствии там было установлено еще несколько памятных знаков. В 1994 г. поставили памятник жертвам репрессий на Ваганьковском кладбище. Осенью 1993 г. была установлена мемориальная плита на «Бутовском полигоне». Еще через два года территория бывшей «зоны» в Бутово была передана Русской Православной Церкви. В июне 1996 г. на территории «зоны» в тогда еще недостроенном храме была отслужена первая литургия. Позже всех других отмечены места массовых захоронений у Яузской больницы и в «Коммунарке». Памятный знак на территории Яузской больницы появился лишь 27 октября 1999 г., мемориальная доска в «Коммунарке» у ворот в «зону»–14 ноября 1999 г. Инициатором установления всех этих памятных знаков была общественность, поддержку во многих случаях оказывало Правительство Москвы.

Территория «расстрельного полигона» в «Коммунарке» только весной 1999 г. передана от ФСБ РФ в ведение Русской Православной Церкви. Через несколько месяцев здесь впервые смогли побывать потомки погибших. Они увидели длинный одноэтажный дом — бывшую дачу наркома. По-видимому, сюда заводили людей перед расстрелом. Сохранилось и несколько хозяйственных построек. Остальное — лес. Пока не произведены обследования, необходимые для обозначения точных мест могильных рвов. Нет и твердых планов по созданию на этой земле мемориального комплекса жертвам политического террора. Работа по увековечению памяти захороненных в «Коммунарке» — впереди. Наша книга — шаг в этом направлении.

А.Б. РОГИНСКИЙ

1 В предписаниях на расстрел были поименно перечислены все приговоренные. В актах о приведении приговоров в исполнение, обычно выполненных от руки на обороте предписаний, как правило, указывалось только общее число расстрелянных. В Москве, кроме архивов ФСБ, некоторое (очень небольшое) число предписаний и актов хранится в фондах судебных органов в государственных архивах.

2 Судя по тем же документам, относящимся к более ранней эпохе, расстрелянных по делам ОГПУ—НКВД хоронили в Москве на территории Яузской больницы (1921—1926 гг., эпизодически и до конца 1920-х годов) и на Ваганьковском кладбище (1926—1936 гг.). Кремации расстрелянных в Московском (Донском) крематории начались не позднее весны 1934 г. и более двух лет проводились одновременно с захоронениями на Ваганьковском кладбище. Полностью крематорий заместил собой для НКВД Ваганьковское кладбище с осени 1936 г., после назначения наркомом Н.И.Ежова.

3 Направления на кремацию расстрелянных по приговорам Военной коллегии Верховного суда СССР и военных трибуналов подписывал в январе—августе 1937 г. комендант Военной коллегии И.Г.Игнатьев, а после этого, до конца года, — заместитель начальника учетно-регистрационного отдела Центрального аппарата НКВД С.Я.Зубкин. Последний подписывал в 1937 г. и почти все сохранившиеся в ЦА ФСБ направления на кремацию тех, кто был расстрелян по решениям внесудебных органов.

4 Блохин участвовал в расстрелах и руководил ими в течение нескольких десятилетий. Он был назначен комендантом ОГПУ в 1926 г., а отправлен в отставку (с формулировкой «по болезни») с должности коменданта МГБ СССР в 1953 г., через месяц после смерти Сталина. В ноябре 1954 г. он был лишен звания генерал-майора, полученного им в 1945 г., «как дискредитировавший себя за время работы в органах». Умер в феврале 1955 г.

5 Текст экспертизы см.: Мемориал-Аспект. 1993. Июль. № 1/3. Специальная экспертиза по захоронениям в Бутово была в том же апреле 1993 г. сделана в Московском управлении МБ РФ. Опубл. в кн.: Бутовский полигон, 1937—1938. Вып.1. М., 1997. С. 357—358.

6 Расстрельные списки. Вып.1. Донское кладбище, 1934—1940.   М., 1993; Расстрельные списки. Вып.2. Ваганьковское кладбище, 1926–1936. М., 1995; Мартиролог расстрелянных и захороненных на полигоне НКВД «Объект  Бутово»   8.08.1937 - 19.10.1938. Москва; Бутово, 1997; Бутовский полигон, 1937–1938. Вып. 1-3. М., 1997–1999. Изданию Книг Памяти предшествовали газетные публикации списков расстрелянных — здесь особенно велика роль »Вечерней Москвы».

7 И все же непонятно, как даже при таких фантастических темпах можно было успеть рассмотреть за день 70, 80, а то и более 100 дел. Судя по предписаниям на расстрелы, в 1937—1938 гг. было около двадцати случаев, когда ВКВС приговаривала к расстрелу более 100 человек в день. Возможно, ВКВС работала в такие дни одновременно двумя-тремя «бригадами", а затем имена приговоренных сводились в общем предписании на расстрел, которое подписывал Ульрих. Проверить это предположение можно только путем   сличения сведений об именах судей из конкретных приговоров.   Нельзя полностью исключить и другое: часть людей даже не вызывали на так называемые судебные заседания ВКВС, и протоколы в их отношении сфальсифицированы от начала до конца. К сожалению, проверить эту версию крайне затруднительно, если не вовсе невозможно.

8 Афанасьев Н.П. Когда расстреливали прокуроров // Ушаков С.Ю., Стукалов А.А. Фронт военных прокуроров. М., 2000. С.26. В тексте Афанасьева на с.75 находим также и описание (хотя и всего в нескольких словах) помещения, в котором проводились расстрелы в Москве. Точного места он не называет, скорее всего, речь идет о подвале известного дома   в Варсонофьевском переулке. Афанасьев, насколько нам известно, единственный из реально присутствовавших  на расстрелах (в первые месяцы 1940 г.), кто оставил воспоминания.

9 О.Ф.Сувениров  Военная коллегия Верховного суда СССР, 1937–1939 гг. // Вопросы истории. 1995. № 4. С.141. Многие подробности о деятельности ВКВС см. в его же кн.: Трагедия РККА, 1937–1938. М., 1998.

10 Термин «закон» мы употребляем в соответствии с традицией. На самом деле 1 декабря 1934 г., в день убийства С.М. Кирова, было принято Постановление ЦИК и СНК СССР. Оно касалось только порядка рассмотрения дел «о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти», однако по специальным разрешениям этот порядок применялся при рассмотрении дел по другим составам обвинений. Формально Постановление от 1 декабря 1934 г. было отменено лишь в 1956 г.

11 Списки в начале 1939 г., когда они еще находились в архиве НКВД СССР, были сброшюрованы в 11 томов. С 1954 г. они хранились в архиве ЦК КПСС. В 1956 г. о них упомянул Н.С.Хрущев в докладе на XX съезде КПСС. В 1957 г. была составлена специальная справка КГБ, посвященная этим спискам (опубл. в журн.: Источник. 1999. № 5. С.81—84). Сейчас списки хранятся в Архиве Президента РФ. Пользуемся случаем поблагодарить Н.В.Петрова, поделившегося с нами своими наблюдениями относительно этих списков.

12 Конечно, не всех сотрудников НКВД в 1937—1938 гг. приговаривали к расстрелу «в особом порядке». Большая часть была «пропущена» через ВКВС.

13 Таким образом, в нашей книге из 4527 человек по сталинским спискам в 1937—1938 гг. были расстреляны 3737.

14 В течение нескольких последних лет изучением «Коммунарки» как места расстрелов и захоронений занимается историк и литератор Л.Г. Новак. Результаты своих исследований он недавно начал публиковать в газете Общества «Мемориал» «30 октября» (1999. № 1-2; 2000. № 3).

****************************************

В 1927 году зам. председателя ОГПУ Ягода (позднее он займет пост наркома внутренних дел СССР) сумел оформить усадьбу «Хорошавка» в качестве своей служебной дачи. После этого березовая роща была огорожена высоким деревянным забором, поверх которого была натянута колючая проволока. Местным жителям – по указанию Ягоды – запретили подходить к забору. Нарушителю грозило многолетнее тюремное заключение.

Дача наркома в служебной переписке стала именоваться спецобъектом «Коммунарка». А ее жилец бесплатно получал из расположенного по соседству подсобного хозяйства парное молоко, свежие овощи, фрукты и мясо. Регулярно он устраивал вечеринки для своих друзей и подчиненных. Местные жители, которые работали в качестве прислуги на даче наркома, потом вспоминали об остатках недоеденной еды, которую им милостиво разрешали уносить с собой домой. Конец 20-х – начало 30-х годов были очень тяжелым и голодным временем для большинства жителей СССР.

Еще жилец дачи возродил большинство традиций дореволюционных владельцев. Например, он требовал, чтобы березовая роща содержалась в идеальной чистоте – ни одного поваленного дерева, а из пруда – удалять всю ряску. Разумеется, каждый день нужно было подметать дорожки на территории спецобъекта. Ощущал нарком себя барином.

Наслаждался Ягода роскошной и сытой жизнью относительно недолго. В 1937 году вскрылись подробности его преступной деятельности на посту наркома внутренних дел. Он был арестован, несколько месяцев находился под следствием, а потом расстрелян лично Блохиным. Подробно о Ягоде можно прочесть на его странице.

В 1937 году спецобъект «Коммунарка» сменил свой статус – из дачи превратился в место, где казнили «врагов народа». Процедура расстрела почти ничем не отличалась от существовавшей на «Бутовском полигоне». За исключением того, что для спецкоманды не было отдельного строения. Впрочем, на даче Ягоды был флигель для прислуги – вот там мы и ждали своего часа. Другая особенность – могилы приходилось рыть вручную. Экскаватор в березовую рощу не загонишь – погубишь все деревья. Поэтому каждый раз братскую могилу вырывали в новом месте. Блохин говорил, что рытьем ям и их последующим засыпанием занимались профессиональные могилокопатели – сотрудники Донского кладбища в Москве. Их специально привозили из столицы днем – перед ночным расстрелом или после его окончания. Не знаю, получали ли эти люди спирт, как тракторист из «Бутово», или работали бесплатно. Когда я спросил у коменданта: а как можно было доверять этим людям – вдруг кто-нибудь из них по пьяни что-то лишнее сболтнет, – комендант ответил: кадры проверенные, они еще с начала 30-х годов органам помогали – хоронили расстрелянных на Донском кладбище.

http://rubooks.org/