Всеволод Замков

Всеволод Алексеевич Замков - 

Замков Всеволод Алексеевич. Кандидат физико-математических наук. В прошлом — заведующий кафедрой физики Ленинградского мединститута.

Имеет дочь и внука. Живет в Санкт-Петербурге. Константин Смирнов. На канале НТВ «Большие родители» — программа, в которой дети из знаменитых семейств рассказывают о своем детстве, о своих родителях. Сегодня мы в гостях у Всеволода Алексеевича Замкова, сына великого русского скульптора, автора знаменитой скульптурной композици «Рабочий и колхозница» — Веры Мухиной.

Всеволод Алексеевич, ваша мама широко известна в мире, а кто был ваш отец? Всеволод Замков.

Отец мой был врачом с очень интересной биографией. Он был крестьянин, его привез дед и отдал грузчиком в Московскую таможню, когда ему было 15 лет. Потом стал учиться, закончил бухгалтерские курсы, стал артельщиком в банке; втравился в революционную деятельность. В 1905 году занимался поставкой оружия на Пресню через баррикады. Там он познакомился с Красиным, Комовым.

К.С. Попал в дурную компанию?

В.З. Но потом, видимо, я не знаю почему, с 1906 года он начисто бросил всю эту компанию и всегда говорил, что «людей надо не убивать, а лечить».

К.С. Почему у него произошел такой переворот?

В.З. Ничего не говорил, он необычайно был скрытный человек, и его документы в 1941 году, во время ареста, куда-то пропали. Так вот. После того, как он ушел от большевиков он решил сдать на аттестат зрелости, два года он провалил, а на третий сдал и поступил в Университет на медицинский факультет. Он учился у выдающегося в то время Алексенского, который считал его лучшим учеником. Окончил он в 1914 году. Во время войны он пошел добровольцем на фронт. В 1915 году он уже был начальником госпиталей фронта; его привезли в 1916 году с сыпным и брюшным тифом одновременно, и он выходился, непонятно как.

В результате он остался жить в Москве, тут произошла встреча с матерью, которую он вылечил от трихиноза, она в это время медсестрой работала в госпитале конозаводства на Арбатской площади. В 1918 году они поженились. Так образовался своеобразный дуэт: мать, которая была высокой европейской культуры, и отец. Мать была человеком очень волевым, но он был гораздо сильнее ее морально.

Отец был к этому времени одним из самых известных хирургов времен. П.ервой Мировой войны, он, тем не менее, был, как говориться, бессеребрянником. Например, он в течение многих лет ездил каждое воскресенье вместо отдыха в свою родную деревню Борисовку, около Клина, где он бесплатно лечил своих односельчан. Это продолжалось много лет, и до сих пор его помнят там. Потом он специализировался на хирургической урологии. И тут произошел коренной перелом в его жизни, сыгравший большую роль во всем нашем семействе.

Тимофей Лисовский, известный по роману «Зубр», познакомил его с академиком Кольцовым, «отцом нашей русской генетики», отец хотел заняться наукой, а Кольцов искал хирурга, который мог бы заниматься урологией. Его интересовала проблема омоложения при пересадке органов, и отец пошел лаборантом к Кольцову, оставил частную практику, которая не возбранялась, и таким образом он наткнулся на серьезное открытие, которое его сделало, с одной стороны, всемирно известным, а с другой стороны, все беды нашего дома произошли отсюда.

К.С. А о каком открытии идет речь?

В.З. Работая по омоложению под руководством Кольцова, он наткнулся на то, что моча беременных оказывает сильнейший омолаживающий стимулятор организма. Попробовал на себе. Он сказал, что после первой инъекции «у меня ощущение было, что я выпил бутылку шампанского». В результате путем экспериментов он выработал препарат и начал его широко применять у себя в частной практике.

К.С. Скажите, насколько я понимаю, он был врачем — экспериментатором, а на ком он экспериментировал — на себе или┘

В.З. Нет, пока у него была частная практика, он экспериментировал на своих пациентах и на себе. У меня был туберкулез в детстве в разных формах, и собственно, только когда он наткнулся на свои открытия, ему удалось окончательно избавить меня от костного туберкулеза, а я 5 лет провел на костылях, мне собирались ампутировать правую ногу. Но главное, появился институт, он назывался — специальный институт урогравидальной терапии.

Началось столпотворение, потому что он брал безнадежно больных и обычно их выхаживал. Было дикое количество пациентов. Однажды пришел курьер с пакетом, с печатями на углах сургучными. Принимаю документ -король Тайланда приглашает доктора Замкова быть президентом академии медицины. Причем это уже 1934-35 год.

Потом был такой эпизод, уже после войны, в нашем доме. Звонок, открываю — мужчина со смутно знакомым лицом: «Простите, я слышал, что доктор Замков умер, а кто-то из его родственников есть? Вы не можете мне рассказать. Я — Абель». Отец его смотрел перед отъездом. Он приехал узнать: что, как.

Отец работал на износ. Все шло очень хорошо, но, так всегда, во врачебной среде слишком хорошие врачи мало нравятся коллегам, и начинается травля, причем травля по известной схеме.

К.С. Всеволод Алексеевич, это какие годы?

В.З. Это уже 1929 год. Причем писали статьи, фельетоны по поводу отца, и особенно был такой грязный фельетон ко дню его рождения, по моему, в «Известиях», отец не выдержал и решил, что надо уезжать за границу. Он был в таком отчаянии, судя по документам, что не посмотрел, что ровно месяц назад вышло распоряжение о жесточайших наказаниях за выезд. У отца были визы в 1929 году, он не поехал, он еще боролся, а потом махнул, забрал меня, мать. Нашелся человек, который обещал все сделать, но он оказался провокатором и нас арестовали прямо в поезде.

К.С. Всех троих?

В.З. Всех троих. Так что у меня есть опыт: 5 дней на Лубянке в десятилетнем возрасте. У меня 5 дней, а у отца несколько месяцев. Потом ссылка. Его и мать сослали, это был либеральный соцлагерь в Воронеже, куда и Мандельштама сослали в это же время. Когда дело отца доложили Дзержинскому, он сказал, что от такого стреляются, не то, что бегут. В результате мы выехали из Воронежа, отец продолжил свои эксперименты. Опять был скандал с коллегами. В общем, кончилось это тем, что через полтора года пребывания в Воронеже отца вызвали в Москву, с конвоем привезли в Москву и прямо с поезда, не дав ему переодеться, заехать домой, повезли в Кремль и назначили директором института.

vera muchina skulptor Естественно, мама тоже была, в Воронеже, хотя ее не содержали под стражей. Она работала мало, но успела сделать проект памятника Шевченко; а до этого уже сделала многие из своих лучших вещей — проект памятника Свердлову, пламя Революции, затем Юрий, деревянный; и, наконец, баба — крестьянка, которая была послана в Венецию и, по указанию Муссолини, была продана; и где она находится, не знаю, по слухам, в Ватиканском музее.

К.С. Всеволод Алексеевич, Ваша мама происходила из очень богатой семьи Мухиных, а вышла замуж за крестьянского сына.

В.З. Видите ли, необычайно высокие моральные устои отца, его огромная воля не на подавление окружающих, а на самодисциплину, такая, что мама всегда говорила, что она «выиграла отца, как сто тысяч по трамвайному билету».

К.С. Скажите, каким образом она, из семьи промышленников, стала заниматься искусством?

В.З. К искусству она тяготела всегда, с юности. Она была абсолютно самоучкой.

В 1912 году с ней произошла катастрофа: она, катаясь на санях с гор зимой, вылетела из саней и оторвала нос. Случайно врач оказался по близости, который сумел все это прижить, но у нее лицо было деформировано больше года. После катастрофы искусство для нее было любительством, но она почувствовала, что это ее призвание. Она потребовала от своих опекунов разрешение ехать в Париж. Тем более, что она уже была знакома и подружилась с Любовью Поповой, одной из основательниц нашего кубизма. Она уехала в Париж, и пробыла там два зимних сезона. А промежуточный летний сезон она с Поповой и с еще одной подругой путешествовали по Италии.

Собственно говоря, все ее образование заключалось в том, что она два года была в Париже. Там была такая компания: Борис Николаевич Терновец, потом создатель музея Западного искусства, Попова; Вертепов, в будущем — террорист, стрелявший в Петергофского губернатора, бежал потом во Францию, про которого говорили, что он сильнее Родена, но он умер.

В 1914 году она вернулась домой на лето, отдыхать, и началась война. Она пошла сестрой милосердия. Подружилась с Александрой Экстер, одной из ведущих левого искусства. И Экстер привлекла ее к работе в театре. Она занялась театральным костюмом. Сначала она сделала по просьбе Экстер и Таирова две огромные маски Апполона Диониса, которые обрамляют арку сцены. Так что, эта компания дала дорогу Вере Игнатьевне в искусство, это была компания левых художников того времени, наиболее сильных, которые считаются отцами русского авангарда.

К.С. Всеволод Алексеевич, два года вы провели в ссылке в Воронеже, а Вера Игнатьевна известна как автор скульптуры, которая воспринимается как символ Советской власти, «Рабочий и колхозница». Объясните, каким образом дочь богатых родителей, стала сотрудничать с этой властью?

В.З. Красивые человеческие идеи всегда импонировали Вере Игнатьевне. Собственно говоря, основной, наиболее интересный, но малоизвестный результат ее творчества — то, что она называла «мечты на полке»: модели, эскизы памятников, монументов; но так получилось, что известной стала эта скульптура. Очень многое осталось только в макетах.

К.С. Мама никогда не рассказывала, как у нее родился этот замысел?

В.З. Замысел был не у Веры Игнатьевны, замысел был Иофана, то есть основная композиция была задана. Была, конечно, склока, потому что мама потребовала уменьшение на полтора метра. «Почему? Я же Вам задал такой-то размер?». Она сказала: «У меня не получается по композиции». Она всегда в композицию вкладывала определенное идейное содержание. Например, она сделала памятник Шевченко. Существенная деталь в том, что Шевченко — в национальном костюме. Композиция была такая: с одной стороны — группа гайдамаков с лошадью, с другой — группа свободных рабочих. Памятник признали очень хорошим, но не приняли. Почему? — Потому что Шевченко в национальном костюме. Сказали, что Мухина играет на национализме.

К.С. Расскажите, пожалуйста, историю композиции «рабочий и колхозница».

В.З. История началась с того, что на Всемирной выставке 1937 года был объявлен конкурс, и мамин макет был самым приемлемым. Начался сумасшедший дом, потому что это все происходило где- то в мае, в апреле следующего года надо было, чтобы это уже стояло. Значит, началась работа над окончательной моделью. Просмотров нет, мама написала письмо главному комиссару выставки, что если не будет проходить просмотр, то она отказывается работать. Наконец приняли, но начался скандал с шарфом. Шарф, который был основной композиционный элемент скульптуры, дающий динамику, не могли принять и понять, зачем это нужно.

Ей удалось уговорить Молотова, тогда макет был принят.

Модель в натуральную величину — метр слишком; сделали ее за месяца два с половиной, но потом началось увеличение натуры на заводе. Это была сумасшедшая эпопея, все устали до такой степени, что однажды Вера Игнатьевна проснулась, стоящей на шарфе, без ограждения, на морозе, 15 метров над землей. Она ходила, осматривала и уснула на ходу. Такой был темп работы. В марте статую отвезли в Париж, и к 1 мая она уже была на месте.

К.С. А мама не ездила в Париж?

В.З. Ездила, конечно. Поехала ее помощница, Зинаида Григорьевна, я поехал, потому что она просто боялась одна ехать — попросила Молотова, чтобы мне разрешили ехать с ними. И ездила бригада рабочих и инженеров под руководством Львова Петра Николаевича, блистательного конструктора по самолетостроению, он взялся за эту работу. Вы спрашиваете, как могло получиться, что она взялась за такую работу. Дело в том, что у Веры Игнатьевны никогда не было противостояния прекрасным идеям, которые были заложены в идеологию коммунизма. Она была воплощением динамики и движения вперед в те времена, в годы первых пятилеток.

К.С. Когда вы были в Париже, не было мысли остаться?

В.З. Нет. Во-первых, был отец, которого мать безумно любила, она бы его никогда не оставила. Во-вторых, Франция того времени жила без образного искусства. Для Мухиной было главное — создание образа, воплощение некой духовной сущности. Такие ее работы, как «Оборона Севастополя», памятник Шевченко, статуя спасение челюскинцев, где основой всего был огромный Борей, летящий по воздуху в медвежьей шкуре, как бы злой дух Севера, улетающий от большевиков. То есть это все время были попытки найти художественное решение, но отнюдь не коммунистического плана.

К.С. Все-таки они жили не в оторванном мире, вокруг них происходили известные события, очевидно, кого-то арестовывали из близких, друзей?

В.З. Я могу рассказать такой эпизод. Квартира наша описывается, я услышал телефонный звонок, часа в 3 ночи; отец пошел отвечать, потом вернулся, мама спрашивает, в чем дело — «Звонила Ольга, сестра Орджоникидзе, он покончил с собой». «Почему?» — спрашивает мама. Ольга сказала, что он мотивировал это так: «Если я не убью себя, я должен убить усатого, а если я убью усатого, я убью партию, этого я допустить не могу». Эта фраза врезалась мне в память. Были смешные эпизоды, связанные с тем, что ее заставляли, даже в приказном порядке ваять портрет Сталина. Она говорила: «Я хочу с натуры, только с натуры». Сталин написал ответ: это большая честь для него, что Вера Игнатьевна хочет его лепить, но он сейчас не может и просит перенести на более поздний срок, когда он сможет, и так далее и т.д. Потом звонил Жданов, но у нее был первый инфаркт, она уже не могла, но ставила вопрос — только с натуры и никаких фотографий. Вопрос был снят.

К.С. И все-таки разговоры о власти в семье были?

В.З. Вероятно, у матери и отца были разговоры, но отец прошел суровую школу, и они решили, что никакие разговоры вести не следует. Разговоры были, но обсуждения не было. Понимаете, у нас своеобразная была семья, у нас не было общего трепа. Было так: мама готовила свои доклады, я часто их просматривал, редактировал. Упор делался только на принципиальные стороны, борьба за понятие образа в искусстве. Основным в ее творчестве было то, что она искала образ, символ как воплощение определенного человеческого духа.

Вее работах, с одной стороны, нет ничего противоестественного, противосоветского, но, с другой стороны, они были и внесоветские.

К.С. То есть над политическими играми?

В.З. Да, над ними. Она никогда не позволяла себе торговаться с Министерством. Ее называли «совестью союза художников, с другой стороны, устроили над ней суд, что она сбивает всем цены, не торгуется с Министерством.

К.С. Чтобы получить заказы, другие давали взятки?

В.З. Да. Более того, в своем предсмертном письме она писала, чтобы обратили внимание на взяточничество в аппарате Министерства. Ее поэтому и не любили — первый художник, но ничего с него не возьмешь. Например, в 1937 году за «Рабочего и Колхозницу» Вера Игнатьевна получила 25 тысяч рублей. В этом же году Меркуров за 3,5 метрового Сталина получает 480 тыс. рублей.

К.С. 25 тысяч по тем временам — большие деньги?

В.З. Это были средние деньги. То есть это были деньги, но это абсолютно не сравнимо с самой работой. Чудовищной, фантастической, не только творчески, но и физически.

К.С. Вера Игнатьевна умерла в 1953 году, после смерти Сталина?

В.З. Практически через 6 месяцев. Смерть Сталина застала ее уже в больнице.

К.С. Она умерла от рака?

В.З. Нет, она умерла от сердечной недостаточности. У нее было 5 или 6 инфарктов. Вскрытие показало, что у нее было сердце молотобойца. Сердце не выдерживало нагрузки. Сейчас бы ее выходили, но в то время…

К.С. Скажите, она была в сознании в то время, когда умер Сталин, вы обсуждали это событие?

В.З. Да. Она даже написала письмо в газету, когда все отзывались, но его не напечатали. Оно было интересно тем, что там было сказано, что ушла огромная историческая фигура. Между нами она признавалась, что это был самодур, который творил безумные вещи. Был Гротский, редактор Известий, был арестован, просидел 18 лет, первые годы его семью содержал отец. Я много узнал потому, что после смерти отца осталась записная книжка, где он писал свои расходы, — что он потратил несколько десятков тысяч.

К.С. Мы говорили об отношении с властями, в то время главным идеологом был Жданов

В.З. Он звонил два раза Вере Игнатьевне. Один раз он позвонил, что Сталин согласен позировать, но мама с инфарктом лежала, а второй раз он звонил и уговаривал вступить ее в партию, потому что она была Президентом Академии Художеств.

К.С. Она входила в президиум?

В.З. Она всегда входила, хотя это было вопреки желанию президиума, и почти вопреки ее желанию, потому что она бы предпочла сидеть тихо и заниматься делом, а не заниматься грязной идеологией. Она пользовалась большим уважением. Причем, уважением специфическим — она была нужна

К.С. Она стала нужна, по-видимому, после «Рабочего и колхозницы»

В.З. Да, до этого она была менее известный художник.

К.С. Контакты с властью у Веры Игнатьевны были весьма серьезные

В.З. Точнее сказать, их не было. Единственный факт общения, это, когда Хрущев в 1945 году начал восстанавливать Киев, — только что кончилась война, он вызвал Веру Игнатьевну в Киев для того, чтобы привести в порядок город.

В Киеве пробыли 3 дня, режим был такой: нас поселили в уцелевшей гостинице, утром нам давали машину, и мы ехали к Хрущеву на дачу, где он жил; обычно было чаепитие с ним вместе. Между прочим, надо сказать, очень приятная была семья, но он сам вызвал во мне такой мистический ужас, потому что его внутренняя серость была фантастична. Например, как-то речь зашла о зарплатах. Хрущев говорит: «Поймите, как это можно, что президент Академии наук, Вавилов, недавно назначенный, 40 тысяч рублей получает. А я только 8». Мама отвечает: «У Вас все готовое, дом готовый, все, а у президента академии ничего» — «Как он смеет получать больше меня!». Причем без всякой злости.

К.С. То есть с Хрущевым у нее были отношения?

В.З. Нет. Хрущев ответил ей в директивном тоне, она обиделась и послала ему, что она работать над Киевом не может.

Мама должна была делать монументальные вещи. Она тут же придумала очень интересную вещь. Дело в том, что тогда предполагалось, что от Потомского моста наверх будет проложена новая дорога, прямо к Собору Софии, она должна была переходить на арке над Крещатиком на высоте 20 метров. И мама придумала следующее: сделать это в виде Арки Победы. Арка через весь Крещатик, выложенная золотой мозаикой киевской, на одной стороне черный Кирилл и красный Мефодий. Но, конечно, это было не реально.

К.С. Скажите, семья жила благополучно в финансовом отношении; у вас был дом в Москве?

В.З. Благополучно. Пока был жив отец, даже после закрытия института, у него была частная практика, и мы жили благополучно.

История нашего дома очень простая. Я родился в Москве на углу Плотникова переулка и Гагаринского. В этом доме мы жили до ареста родителей, квартира потом была конфискована, нам оставили одну комнату. Потом мы нашли другое помещение — 2 комнаты у Красных ворот — Садово-Спасская, 21. Это помещение — танцевальный зал, размером 120 метров и второе помещение — парадный зал 48 метров. Никаких удобств, даже водопровода нет. А посередине танцевального зала — колоннада из искусственного мрамора. Это был все перекроено: все разгородили, колонны срубили, заслали линолеумом паркеты, потому что мама говорила, что не может работать на паркете красного лимонного дерева. Сделали мастерскую. В зале две спаленки было. Большой кабинет — там была отцовская лаборатория, а под этим всем находилась кухня, ванная и т.д. 2 этажа. В войну дом был разграблен.

К.С. Где семейство было во время войны?

В.З. Мы были за Свердловском, где был алюминиевый завод огромный. Мама не хотела ехать, но ей позвонил Прокофьев, начальник, и сказал: «Вера Игнатьевна, я только что был в ЦК, все говорят, что Вы хотите остаться с немцами, уезжайте, чтобы не попасть совсем в другое место». Мы быстро собрали все, что можно. У нас было 3 чемодана, 24 ящика архива института, который уже был закрыт, отец спасал научные результаты многолетней работы.

Нас прилично устроили, по эвакуационным понятиям, — дали комнату в коттедже чуть ли не с горячей водой, что было фантастикой в эвакуации. В мае 1942 года маму затребовали обратно в Москву, поскольку она входила в комитет по Сталинским премиям. Я с отцом оставался. Отца опять начали травить закадычные друзья. Наконец мама смогла добиться, что он смог вернуться в Москву, но он умер 15 октября 1942 года, от инфаркта, третьего. Это был трагичный эпизод: прислали дурную врачиху с кардиографом; отец вскочил, вскричал: «Вон!». И умер.

К.С. Скажите, кто оказал больше влияние на Вас — папа или мама?

В.З. Больше влияние мама оказала, потому что я гораздо больше с ней был. Отец был человек очень добрый, но очень суровый. Я понимать его начал, по сути, только после его смерти. Близости прямой не было с отцом, с мамой был абсолютный контакт. Не только с моей, но и с ее стороны.

К.С. Каким образом, сын врача и скульптора пошел в физики?

В.З. Во-первых, и отец и мать, каждый хотел, чтобы я пошел по их стопам. Отец хотел, чтобы я продолжал его дело, а мама говорила, что я хорошо разбираюсь, что я вижу все малейшие дефекты, малейшие неточности. И поэтому, когда мама заканчивала работу, она меня вызывала, чтобы я проверил, все ли кости сходятся, скелет ли на месте. Но я не выбрал ни то, ни другое: я не так любил людей, чтобы жертвовать собой, как отец жертвовал своей собственной жизнью. И со скульптурой, притом, что у меня был точный взгляд, я мог хорошо лепить или рисовать, но видения духовного у меня не было. А у нас все в доме шло по высоким моральным требованиям. Всегда — и у отца, и у матери, что их сближало очень. Оба были духовными максималистами.

К.С. Они были религиозны?

В.З. Вы знаете, мама — нет. Она была очень терпима к религии. С отцом было интереснее, он очень религиозный человек, до старости церковную службу наизусть помнил.

Он мне говорил, что не существует религии более жестокой, чем атеизм. Ибо атеист, если он честный человек, он может сослаться только на себя, он не может сослаться на Бога ни в чем. Обычно, атеизм приводит к вседозволенности. Если ты настоящий атеист, то за все свои поступки перед человечеством, перед миром, ты отвечаешь сам. И это очень жестоко, очень трудно.

К.С. Вы можете вспомнить какие-то истории из семейной жизни?

В.З. Понимаете, у нас своеобразная очень была семья. Очень не стандартная. Например, никогда, я подчеркиваю это слово, никогда я не слышал поднятого голоса в разговоре отца и матери. Не то, что ссора, а просто резкого голоса. Это была абсолютно гармония — по высокому счету, не бытовому. Скажем, у мамы какая-то работа срывается, отец идет и начинает месить в бочке глину. А у него прием после этого. Точно так же мама всегда была готова бросить все и вся, отказаться для того, чтобы помочь и доставить удовольствие отцу

Источник - Geni.com