Notiek pirmais cilvēka pilotēta gaisa balona lidojums Latvijā

Впоследствии Коцебу описал «рижский взлет» Робертсона в своих путевых заметках 17, а тот, в свою очередь, включил это описание в текст собственных воспоминаний. Приводимый отрывок любопытен среди прочего тем, как именно Робертсон связывает эти два «отчета» о взлете, как бы сополагая два ракурса, два взгляда: снизу вверх (Коцебу) и сверху вниз (свой собственный). В подобном приеме, вообще характерном для этих воспоминаний, где авторский текст то и дело перемежается элементами хроники — письмами, документами и отзывами современников, — есть нечто от кинематографического монтажа. Начинает Робертсон с обширной, на две страницы, цитаты из Коцебу:

В Риге мне довелось присутствовать при одном из полетов г. Робертсона. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что управлять воздушными шарами можно; более того, я уверен, что люди давно овладели бы этим умением, окажись они перед лицом такой необходимости — о, Необходимость, эта повелительница умов!.. — как случилось, должно быть, с моряками, бороздившими волны бескрайнего океана. До тех пор, пока воздушные путешествия будут иметь своей целью утолить праздную жажду любопытствующих граждан, человек будет подниматься в небо изредка и лишь за тем, чтобы вновь покориться воле ветров; но как только вдохновение — а может быть, и любовь! — вознесет над необходимостью дерзкий гений какого-нибудь механика, — тогда вы увидите: движимые горючим воздухом шары заполонят небесные просторы и числом своим не будут уступать ласточкам...

Эта мысль завораживает меня и делает любой аэростатический опыт интересным вдвойне. Чудные картины являются тогда моему воображению: вот, например, молодой влюбленный покидает глубокой ночью свой дворец и спящих там домочадцев — и отправляется за сотню миль навестить возлюбленную; а вот нежный отец, жена и дети которого остались в осажденном городе, бесстрашно поднимается в небо, перелетает через вражеский лагерь, сбрасывает страждущим хлеб, служивший его шару балластом, вновь взмывает вверх и благополучно возвращается назад — проделывая все это за несколько часов. Обращаясь к сюжетам более легкомысленным, я представляю себе юного и решительного Фобласа, внезапно приземляющегося в самом центре женского монастыря, к вящему удивлению старушки настоятельницы. Ах! сколь плодородным может быть это поле для будущих романистов! Все рыцари, все призраки и привидения исчезнут сразу же, как только на их пути появятся аэронавты...

Мне нравятся отвага и спокойствие Робертсона: все приготовления к полету он совершал столь же хладнокровно, сколь и проворно; ему уда-лось настолько убедить в безопасности всего предприятия свою жену, что она с улыбкой ожидала приближения того момента, когда бескрайнее море, не имеющее, впрочем, скал, должно было отделить ее от мужа. Их сын, милый ребенок, резвился в толпе. Когда шар был наконец на-полнен воздухом, Робертсон поднялся в корзину и, обратившись с приветствием к зрителям, плотным кольцом стоявшим вокруг площадки, дал сигнал к отлету. Тросы были отпущены, но, едва оторвавшись от земли, шар стал вновь опускаться. Чтобы разгрузить его, Робертсон начал сбрасывать вниз мешки с песком — чуть не на головы обескураженных зрителей — те едва успели разбежаться, — тогда шар осторожно пошел вверх, но нужной высоты снова не набрал: от сильного ветра его перекосило, и в течение какого-то времени он балансировал над остроконечной крышей дома, что всем нам внушало ужас. Шар уже должен был рухнуть на острие этой рукотворной скалы, когда Робертсон спас положение, сбросив вниз, с удивительной точностью, остатки балласта — и даже свое пальто! — и вот тогда шар начал величественно подниматься, сопровождаемый шумом аплодисментов восхищенной публики… Шар приземлился в нескольких милях от Риги, на петербургском тракте, и Робертсон ступил на твердую почву, на время покинув столь манящую и столь неверную воздушную стихию.

Что делало этот полет Робертсона особенно занимательным, так это присутствие среди зрителей Гарнерена, его вечного конкурента. Этот маленький человечек распустил повсюду слухи о жадности Робертсона; сдается мне, даже птицы, мимо которых он пролетал, об этом слыхали. По якобы насмешливому выражению его лица было заметно, как страстно он желает Робертсону падения. Если бы в его власти было заменить дома, на крыши которых вот-вот должен был упасть воздушный корабль его противника, настоящими скалами, например острыми пиками Альп, он бы с радостью это сделал <…>

И тут слово берет сам Робертсон:

…Что же происходило со мною начиная с того момента, когда остававшийся на земле господин Коцебу потерял меня из виду и вынужден был прервать свой рассказ? Позволю себе дополнить его описание некоторыми подробностями. Шар едва поднялся на высоту шестисот туазов 18, когда подвижный занавес облаков отделил меня от зрителей. Я собрал в пробирку немного воздуха, который, впрочем, нельзя было подвергнуть доскональному анализу: обволакивавшее меня облако должно было вот-вот разрешиться дождем; видно было, как внутри него двигались, строились и перестраивались водяные пузырьки. Мне доводилось уже описывать облака (к тому же эти описания потом не раз повторялись другими аэронавтами, последовавшими за мной); и все же я не смогу удержаться от того, чтобы не сказать о них еще несколько слов. Всем известно, что облака находятся в состоянии беспрестанного превращения: атмосферные процессы влияют на их форму и скорость, изменяют степень их прозрачности, то затемняя их, то вновь делая почти невидимыми, и представляют взору воздушного странника, не побоявшегося оставить их далеко внизу, <…> зрелище воистину неземного величия.

Обозреваемые с некоторого расстояния, по мере моего возвышения, их исполненные паром тела, казалось, медленно скользили по поверхности друг друга. Когда ты находишься среди этих легких и постоянно растущих гор, в пасмурную погоду и в такой тишине, представления о которой не даст ни одно земное уединение, — тогда и ум, и глаза твои оказываются под властью этого зрелища. Воображение поэтическое узнает в нем образ самого хаоса… Вскоре я почувствовал, что совершенно промок.

Комментарий. Направляясь в Россию за год до описываемых событий и размышляя о предстоящих полетах, Робертсон, по собственному его признанию, наряду с высокими научными целями был подгоняем жгучим желанием «утереть нос недоучке Гарнерену», чье имя в первые годы XIX века было у всех на устах (II, 55)