Катынская бойня - принятое Политбюро ЦК ВКП(б) решение об убийстве пленных поляков

5 марта 1940 года, в Кремле на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) высшим руководством Советского Союза во главе с Иосифом Сталиным было принято решение об уничтожении более 14 700 иностранных граждан, захваченных советскими карательными органами — НКВД во время вторжения Красной армии в Польшу в сентябре 1939-го. На основании этого преступного решения в течение апреля—мая 1940-го в разных местах Советского Союза было расстреляно 21 857 человек (в том числе 14 552 военнопленных польских офицеров и полицейских), чья единственная вина — с точки зрения тех, кто вынес им заочный смертный приговор, — состояла в том, что они были поляками.

Три года спустя, весной 1943-го, во время германо-советской войны 1941—1945 годов, один из могильников, находившийся в Катынском лесу, в местечке Косогоры (иначе Козьи Горы) неподалеку от Смоленска, был обнаружен германскими оккупационными властями. Объявив о страшном открытии на весь мир, немцы начали расследование этого большевистского преступления.

Важнейшую роль в деле, вошедшем в историю человеческой цивилизации под названием «Катынская бойня», сыграл польский журналист и писатель Юзеф Мацкевич.

Тайная история Катыни, начавшись в марте 1940-го, оставалась такой ровно три года — до того момента, когда об этом узнали миллионы людей по всему миру.

13 апреля 1943 года в 16 часов по местному времени берлинское радио передало специальное сообщение о раскрытии германскими оккупационными властями чудовищного преступления, совершенного большевиками по отношению к захваченным ими в плен в 1939 году польским офицерам. Текст коммюнике гласил:

«Из Смоленска сообщают, что местное население указало немецким властям место тайных массовых казней, произведенных большевиками, где ГПУ истребило 10 000 польских офицеров. Немецкие власти отправились в Косогоры, бывшую советскую здравницу, расположенную в 16 километрах к западу от Смоленска, где и сделали страшное открытие. Они обнаружили братскую могилу 28 метров длиной и 16 метров шириной, в которой были зарыты в 12 пластов 3000 трупов польских офицеров. Они были в полном воинском обмундировании, некоторые связаны, у всех были пистолетные раны в затылке. Опознание трупов не представит трудностей, так как они находятся в состоянии мумификации ввиду особенностей почвы, а также потому, что большевики оставили на их телах личные документы. Уже сегодня установлено, что в числе убитых находится, в частности, генерал Сморавинский из Люблина. Офицеры находились сначала в Козельске под Калугой, откуда в феврале-марте 1940 года были перевезены в вагонах для скота под Смоленск, а оттуда на грузовиках в Косогоры, где большевики их всех перебили. Поиски и раскрытие новых братских могил продолжаются. Под уже раскопанными пластами находятся еще другие пласты. Общее число убитых офицеров исчисляется в 10 000, что более или менее отвечает численности всего польского офицерского состава, взятого в плен большевиками».

Далее в коммюнике сообщалось о том, что при вскрытии катынских могил присутствовали корреспонденты норвежских газет, которые своими глазами могли убедиться в подлинности процедуры идентификации извлеченных из них трупов и отсутствии в ней какой-либо фальсификации.

Услышав это сенсационное сообщение, скептик мог бы сразу же заявить, что Норвегия сама оккупирована Германией, поэтому ни о какой независимой и беспристрастной прессе в этой стране и речи идти не может. Но вслед за норвежскими журналистами на место раскопок стали прибывать и газетчики из нейтральных стран — Испании, Португалии и Швеции. Поэтому беспокоиться насчет возможных обвинений их в фальсификации доказательств и намерении переложить ответственность с больной головы на здоровую нацисты нужным не считали. У них на руках оказались беспроигрышные карты, и теперь только от активности ведомства, возглавляемого рейхсминистром пропаганды Йозефом Геббельсом, зависело, насколько велик будет куш, сорванный Третьим рейхом в начавшейся игре. 

В апреле 1943 года, когда в эфире берлинского радио взорвалась информационная бомба под названием Катынь, Юзеф Мацкевич продолжал жить в своем доме в селе Черный Бор в двенадцати километрах от Вильно. Вероятнее всего, в тот момент, когда немцы стали ежедневно передавать по радио и расклеивать на афишных тумбах списки имен идентифицированных во время эксгумационных работ польских офицеров, он еще не предполагал, какую роль во всем этом деле предстоит сыграть именно ему. Он не принимал никакого участия в том, что происходило в оккупированной немцами Литве, хотя и установил контакт с польским вооруженным подпольем и не воспринимался аковцами (партизанами Армии Крайовой) как потенциальный коллаборационист.

Примерно за неделю до католической Пасхи (приходившейся в том году на 25 апреля), продавая на виленской барахолке весеннее пальто, Мацкевич столкнулся со своим приятелем, служащим в редакции издававшейся оккупантами на польском языке газеты Goniec Codzienny («Ежедневный вестник»), которую сам он отказался редактировать еще летом 1941-го, когда немцы ему это предложили. Приятель сообщил Мацкевичу, что того разыскивает Вернер Клау, начальник бюро печати Виленского городского комиссариата. На вопрос, с какой целью он понадобился этому немецкому чиновнику, Мацкевич получил ответ: «Он хочет пригласить тебя в Катынь».

Подобному известию писатель ничуть не удивился. Он хорошо понимал, что для того, чтобы выжать из своей ужасной находки максимум пропагандистского эффекта, немцам необходимо, чтобы их версию этого преступления засвидетельствовало и подтвердило как можно больше не заинтересованных в этом лично людей. Причем не абы каких, но имевших хотя бы сколько-нибудь известные имена — и, как следствие, вес в тех кругах, в которых они вращаются. Привозить в Катынь небольшие группы из числа польских рабочих или же содержащихся в лагерях для военнопленных английских, французских и американских офицеров — чем они и так уже активно занимались — для ведомства доктора Геббельса было явно недостаточным. Что с того, что увидевшие катынский кошмар военнопленные расскажут о нем по возвращении в лагерный барак тем из своих товарищей, кто на зловещую экскурсию не попал? Во-первых, нет никакой уверенности в том, что подневольные люди захотят признать, что на сей раз немцы правы, обвиняя в этом страшном преступлении большевиков — то есть их, англичан и американцев, союзников по войне с немцами. А во-вторых, даже если те и поверят, каков может быть полезный немецкой пропаганде выхлоп от свидетельских показаний какого-нибудь безымянного польского остарбайтера или пленного английского майора? Находившийся в условиях заключения, обретя свободу, всегда может опровергнуть то, что говорил еще вчера, объясняя это тем, что он был вынужден так поступать, спасая свою жизнь. В развязанной Министерством пропаганды Третьего рейха информационной войне ему требовались свидетельства тех, кого не волокли к краю катынских рвов на аркане. Нацистам необходимы были люди, согласившиеся приехать сами, добровольно. И в первую очередь важны были пользующиеся авторитетом поляки — принимая во внимание национальность тех, кого в те дни они сотнями извлекали из только что раскопанных могил.

Мацкевич, которому не терпелось увидеть все собственными глазами, решил поступить осторожно. Прежде чем дать ответ на инициативу немецкого чиновника, он запросил мнение руководства польского подполья — можно ли ему это приглашение принять и не последует ли каких-либо неприятностей по возвращении. Подполье дало добро. Мацкевич приглашение Вернера Клау принял. 

Между тем в стане антинацистской коалиции стремительно разрастался крайне болезненный скандал.

Сутки спустя после передачи берлинского радио советский пропагандистский рупор ТАСС обвинил в Катынской бойне — немцев. Которые-де, перебив невесть каким образом оказавшихся под Смоленском летом 1941 года бывших польских офицеров, закопали их в братских могилах в Катынском лесу, выдержали года полтора под землей, после чего начали доставать полуразложившиеся трупы и вешать ответственность на правительство Советского Союза. Которое на такие вещи просто не способно — по определению.

Никакой иной «ответки» в Берлине и не ожидали. Но там не очень любопытствовали насчет того, какие вопли раздадутся из Москвы, — Гитлера гораздо больше интересовало, что скажут из Лондона. И не столько Черчилль, сколько опекаемые им поляки из польского правительства в изгнании.

А для того, чтобы ни у кого из скептиков не осталось желания продолжать ставить под сомнение германскую версию Катынской бойни, берлинское радио безостановочно сыпало новыми и новыми подробностями:

«В летние месяцы 1942 года несколько поляков, которые работали в трудовых бригадах при немецкой армии, а также гражданские лица, освобожденные от большевистского ига, узнали от местных жителей, что вблизи Смоленска большевики расстреливали поляков. Из этих рассказов обнаруживается дальше, что расстрелянных закапывали, по всей вероятности, в Катынском лесу, по правую сторону от дороги, ведущей от шоссе Смоленск — Катынь к дому отдыха НКВД (прежнее ГПУ). По их рассказам, на станцию Гнездово неоднократно приходили транспорты с пленными польскими офицерами, которых отвозили отсюда грузовиками в недалекий Катынский лес. Вышеупомянутые лица заинтересовались судьбой своих земляков и начали копать на холме, который с первого взгляда не гармонировал с окружающим пейзажем и казался делом человеческих рук. Вскоре они обнаружили тело польского офицера, о чем свидетельствовал его мундир. Вначале, однако, они не предполагали, что натолкнулись на братскую могилу. Так как немецкое подразделение, при котором работали эти поляки, было направлено в другое место, то дальнейшие поиски прекратились.

Местное население, запуганное большевистским террором, неохотно рассказывало о том, что оно пережило в 1940 году. Только весной 1943 года до немецких властей доходят слухи о трупах в Катынском лесу. В связи с этим немецкие власти предпринимают систематические обширные исследования, которые постепенно позволяют с удивительной точностью восстановить факты, предшествовавшие этому массовому убийству. Шаг за шагом обнаруживаются жуткие подробности. Данные под присягой показания многих свидетелей ясно освещают положение вещей и совпадают с результатами исследований эксгумации» .

Оглашались по берлинскому радио и обширные цитаты из показаний, данных немецкому следователю местным жителем, 72-летним стариком Парфеном Киселевым. Из них мир узнал, что именно делали в его избе польские рабочие летом 1942 года. До них дошли слухи, что в Катынском лесу расстреливали польских офицеров и что Киселев знает об этом больше, чем другие жители, поскольку живет ближе всех к месту преступления. К нему пришли несколько поляков, задействованных немцами на дорожных работах близ Смоленска, и попросили указать точное место казней. Киселев указал. Убедившись в том, что слухи оказались правдой, поляки засыпали едва раскопанную братскую могилу и поставили на ней два березовых креста. Отчего они не донесли о своей страшной находке немецкому начальству тогда же — берлинское радио не сообщало. Несомненно, таким их поведением двигал страх. Но чем он был вызван — стало ясно позднее.

Как и следовало ожидать, польское эмигрантское правительство, возглавляемое генералом Владиславом Сикорским, потребовало от Сталина разъяснений. Вместо разъяснений из Москвы последовала нота, извещающая Сикорского, что правительство Советского Союза не считает возможным далее поддерживать дипломатические отношения с правительством Польши, поддавшимся на подлую гитлеровскую провокацию и ставшим игрушкой в руках его главного врага.

Уже одна эта сталинская хамская выходка свидетельствовала о верности русской народной поговорки «на воре и шапка горит». Однако ни принудить хама к ответу, ни призвать сделать это кого-либо еще у находящихся в Лондоне поляков не было ни малейшего шанса. Взбешенный генерал Сикорский потребовал от правительства Великобритании в ответ также разорвать дипотношения с Советским Союзом. Уинстон Черчилль ему в этом решительно отказал. Британский премьер, прекрасно понимавший, что именно происходит, не мог допустить раскола в антинацистской коалиции. Он думал в первую очередь о государственных интересах Великобритании, а обо всех прочих государственных интересах или думал во вторую очередь, или не думал вовсе. Черчилль был убежден, что нет и не может быть такой мерзости, на которую не был бы способен главарь большевиков, в том числе и акт геноцида, подобный тому, что был выявлен под Смоленском немцами. Но до тех пор, пока на германо-советском фронте перемалывались лучшие дивизии вермахта и горели в «юнкерсах» и «мессершмитах» лучшие пилоты люфтваффе, — до этих пор он не мог, не имел права позволить себе ни малейшего давления на своего вынужденного союзника. И польскому премьеру это было дано понять открытым текстом.

Как именно чувствовал себя в те весенние дни 1943 года генерал Сикорский, можно только гадать. Вероятнее всего, так, что и врагу не пожелаешь. Он не только был бессилен чего бы то ни было требовать от Черчилля, но и не мог делать вид, что он ни на что не способен. И пытался, хотя и безо всякого успеха, взывать к совести своих союзников. Разумеется, генерал не знал, что жить ему осталось всего ничего — меньше трех месяцев. И в высшей степени странная авиакатастрофа, случившаяся 4 июля 1943 года на английской военной базе в Гибралтаре, в которой генерал Сикорский погиб, стала для Черчилля и Рузвельта тем самым чудом, которое иной раз так вовремя случается, когда человеческая совесть испытывает крайне неприятные переживания — от ощущения собственного отсутствия в душе ее владельца. Справедливости ради следует, однако, упомянуть, что никаких доказательств того, что гибель Сикорского в водах Атлантики стала не следствием рокового стечения обстоятельств, а результатом тщательно спланированной ликвидации, как не было, так и нет.

После того как генерал Сикорский погиб, а польское правительство в изгнании возглавил пронырливый штатский Станислав Миколайчик, дипломатический скандал между союзниками по катынскому вопросу быстро иссяк, словно бы его и не было.

Юзеф Мацкевич провел в Катыни четыре дня. Он узнал, что братские могилы были обнаружены немцами в начале февраля по сведениям, поступившим от местных жителей, хорошо знавших о том, что Катынский лес в течение многих лет использовался НКВД как могильник для захоронения его жертв. Однако эксгумация началась только полтора месяца спустя, 29 марта, когда это стало возможным вследствие улучшения климатических условий. Весна в 1943 году на Смоленщине началась поздно, была холодной, с часто наступавшими заморозками и обильными дождями. С одной стороны, это серьезно затрудняло земляные работы на месте выявленных захоронений, с другой — помогало, поскольку пригнанные немцами в Косогоры для раскопок советские военнопленные и нанятые для этих же целей крестьяне из окрестных деревень не выдерживали многочасового изнурительного труда в столь страшных условиях. По мере расширения и углубления работ весь лес был охвачен жутким трупным смрадом, а никаких иных орудий труда, кроме заступов, лопат и земляных носилок, рабочим предоставлено не было. Кроме того, они постоянно испытывали сильнейший психологический стресс от открывшегося им зрелища чудовищного злодеяния. Картина, представшая перед Мацкевичем, была действительно не для слабонервных:

«Передо мной зияющий ров, а в его пропасти слоями лежат трупы, вплотную, как сельди в банке. Мундиры — польские мундиры, — шинели, ремни, пуговицы, сапоги, взлохмаченные волосы на черепах, полуоткрытые рты. Дождик перестал моросить, и бледный луч солнца пробился сквозь густую крону сосны. “Синь-синь-синь!” — отозвалась птичка. Солнечный луч осветил могилу и на мгновение блеснул на золотом зубе в открытом рту какого-то трупа. Все-таки не выбили… “Синь-синь-синь!” Жутко. Сплетенные в клубок руки и ноги, все утрамбовано словно катком. Посерелые, мертвые, ряд за рядом, сотня за сотней, невинные, беззащитные воины. Вот на груди какого-то офицера крест Virtuti Militari, а голова придавлена сапогом товарища. Другой лежит лицом в землю. А вот еще один в фуражке. Это исключение. А там дальше все в шинелях, и не распознать уже в этой липкой массе их индивидуальных особенностей и примет. Именно: масса — излюбленное слово в Советском Союзе» .

Эта сплошная масса тел, по свидетельству Мацкевича, была настолько спрессована, склеена, сплавлена трупной жидкостью, что рабочие, извлекая у него на глазах очередное тело, должны были сначала крайне осторожно его приподнимать, а затем почти силой отрывать от общей массы.

Немцы ничего от визитера не скрывали, везде пускали и отвечали почти на все вопросы. Почти — поскольку Мацкевич своим хорошо разработанным журналистским нюхом сразу же почуял, что есть во всей этой истории что-то такое, о чем они или недоговаривают, или вовсе стараются не упоминать.

Вскоре зона умолчания выявилась со всей отчетливостью. Во-первых, немцы уклонялись от ответа, были ли обнаружены в раскопанных могилах гильзы от патронов, которыми энкавэдистские палачи расстреливали польских военнопленных. Во-вторых, наметанному глазу репортера скоро стало ясно, что в раскопанных могилах ни при каких обстоятельствах не могло находиться не то что десяти или двенадцати тысяч (как об этом было с самого начала заявлено в сообщении берлинского радио), но и половины от заявленного количества трупов. Их было от силы тысячи четыре с половиной. Так для чего же нацистам было изначально врать, приписывая большевикам то, чего на самом деле не было? Хотя разница была и не настолько принципиальна, чтобы поставить под сомнение всю немецкую версию Катынской бойни, но черт, как известно, кроется в деталях.

Что же касается наличия или отсутствия стреляных гильз, то, как это выяснилось уже после возвращения Мацкевича из Катыни в Вильно, гильз этих было обнаружено множество, да вот только имелось обстоятельство, поставившее начавших раскопки немцев перед крайне неприятным для них фактом: гильзы были от патронов, произведенных в Германии. Тем самым, если бы об этом было сообщено побывавшим в Катыни в первые дни после начала поездок журналистам, данная информация могла бы серьезно подорвать, если не полностью поставить под сомнение, немецкую версию преступления. А когда немцы наконец с этим обстоятельством разобрались (это произошло только в самом конце мая 1943 года) и выяснилось, что гильзы были из тех серий патронов, что поставлялись Германией Советскому Союзу еще в 1920-х годах, во времена Веймарской республики, равно как и использованные палачами пистолеты типа «Вальтер» и «Парабеллум», для которых эти патроны были предназначены, — было уже не до того. Началось лето, жара стремительно усиливалась, и 7 июня эксгумационные работы были прекращены. Тем более что с востока приближался фронт, Красная армия в любой момент могла перейти в наступление, и в ближайшем будущем территория Смоленщины могла быть немцами оставлена.

Что же до изначально неправильно указанного количества обнаруженных в расстрельных ямах трупов, то приносить извинения за эту дезинформацию немцы и не подумали, вывернувшись из щекотливой ситуации с поистине иезуитской хитростью. В датированном 10 июня 1943 года итоговом отчете, указав точное число эксгумированных трупов (4143) и точное же число тех, кого удалось идентифицировать поименно (2815), они приписали, что незадолго до прекращения работ была обнаружена еще одна, восьмая по счету, могила. Однако находящиеся в ней трупы не могли-де быть эксгумированы и опознаны в связи с ухудшением обстановки в районе раскопок, поэтому точное количество расстрелянных большевиками в Катыни поляков установить не удалось, но их явно больше, чем об этом сообщается в отчете. О том же, что эта восьмая, только в самые последние дни перед свертыванием раскопок обнаруженная могила была очень небольшой и в ней даже на глаз никак не могло находиться более двух с половиной сотен трупов, составители отчета предпочли умолчать.

На самом деле в катынском могильнике находился 4421 труп. Немецкая полевая жандармерия об этом, естественно, не знала, но в том случае, если бы эксгуматорам удалось провести свои работы в полном объеме и извлечь все имевшиеся в захоронении трупы, — об этом последнем, четыре тысячи четыреста двадцать первом, они бы не стали упоминать никогда. Потому что этот труп был не мужским, а женским.

Обнаружение в катынских ямах расстрелянной женщины стало для немцев крайне неприятным казусом, поскольку оно категорически не вписывалось в их стройную версию совершенного в Катыни преступления. И не то чтобы они не в состоянии были допустить, что в польской армии могли служить женщины — это-то как раз никакого удивления у них не вызывало: нет, дело было в том, что у немецких следователей не укладывалось в голове, что женщин можно расстреливать. Особенно военнопленных. И они бы с радостью скрыли сам факт обнаружения этого «неудобного» для них трупа, если бы это не произошло прямо на глазах стоявших на краю расстрельной ямы журналистов из нейтральных стран. Юзеф Мацкевич писал:

«Обнаруженный в Катыни труп женщины застиг немцев настолько врасплох, что они решили умолчать об этом факте и до конца так и не упоминали о нем в своих официальных отчетах. Не без основания им казалось, что этот немыслимый случай — труп женщины в массе убитых военнопленных офицеров — станет исходным пунктом для новых сомнений, подорвет подлинность сенсации, внесет сумятицу в общую картину событий, которая до сих пор складывалась так прекрасно и стройно, — что этот случай потребует объяснений, которых они не смогут дать. Немцы тогда не знали и знать не могли, что в лагере польских военнопленных в Козельске до весны 1940 года находилась одна женщина, поручик авиации, и что ее труп, обнаруженный теперь в катынской могиле, не опровергал и не подрывал, а как раз наоборот — подтверждал обстоятельства, о которых знало польское правительство».

Извлеченный из ямы труп женщины без особого труда прошел процедуру идентификации. Убитой выстрелом в голову оказалась 32-летняя Янина Левандовская, урожденная Довбор-Мусницкая, — дочь российского, а после 1917 года польского генерала Юзефа Довбор-Мусницкого. Она была летчицей гражданской, но после нападения на Польшу Германии, движимая патриотическим порывом, добровольцем отправилась на войну. Воинская служба Янины продлилась недолго. Вступив в формирующийся в Луцке авиационный полк, спустя пять дней после нападения на Польшу Советского Союза она вместе со своими товарищами попала в советский плен и вскоре оказалась в Козельском лагере. Ее имя значится в этапном списке на отправку из лагеря в Катынь, датированном 20 апреля 1940 года. Принимая во внимание срок доставки приговоренных Сталиным к месту казни из этого лагеря, можно с максимальной вероятностью предполагать, что гэбистская пуля расколола черепную коробку польской летчицы Янины Левандовской 22 апреля 1940 года — в день, когда ей исполнилось тридцать два года.

Была ли она изнасилована перед убийством? И сколько их было? И в каком состоянии она была, когда они волокли ее к яме? Надеюсь, что без сознания. Потому что человеческое сознание не должно вмещать в себя то, что должна была увидеть эта женщина в последнюю минуту пребывания в этом мире.

Начав раскручивать тему Катынской бойни, немцы делали все возможное для того, чтобы добиться максимально выгодного для них пропагандистского эффекта. Одновременно с продолжающимися раскопками в Косогорах поблизости, в деревне Грущенке, в двух километрах от леса, была развернута выставка катынских экспонатов. На веранде одного из домов установили застекленные витрины, в которых, как в музее, посетители могли осматривать эти предметы и оценивать состояние их сохранности. Вместе с персональными документами офицеров, знаками различия, банкнотами, квитанциями о прививках, орденами и медалями и множеством других мелких вещей, позволяющих идентифицировать личности их обладателей, были выставлены также и обнаруженные на трупах письма и открытки.

Большинство извлеченных из могил бумаг находилось в таком состоянии, что их еще можно было прочитать. Согласно немецкому отчету, за весь период эксгумационных работ, с 29 марта по 7 июня 1943 года, в Катыни было найдено около 1650 писем, 1640 открыток и 80 телеграмм, полученных узниками Козельского концлагеря от своих родных и близких или написанных, но почему-либо не отправленных ими самими, — и ни одно из этих писем, ни одна открытка и ни одна телеграмма не датированы позднее апреля 1940 года.

Юзеф Мацкевич побывал на этой выставке на третий день своего пребывания в Катыни. Там он пережил потрясение едва ли не сильнее того, что случилось, когда он стоял на краю расстрельного рва:

«Мы вернулись из Козьих Гор, и перед моими глазами стояла картина, к которой я начал привыкать: сотни, тысячи гниющих трупов. А здесь, за чистым стеклом витрины, подгнившие открытки, расправленные кнопками, крупный, разборчивый почерк — письма детей своим отцам: “8 января 1940 г. Папочка милый! Самый дорогой!.. Почему ты не возвращаешься. Мамочка говорит, что этими мелками, что ты подарил мне на именины… Я не хожу теперь в школу, потому что холодно. Когда ты вернешься, ты наверно обрадуешься, что у нас новая собачка. Мамочка назвала ее Филюсь…   Чесь”. “12.II.40. 
Дорогой папа, наверно война скоро кончится. Мы очень скучаем по тебе и страшно тебя целуем. Ирка подстригла себе волосы, и мама очень сердилась. Мама хотела послать тебе теплые перчатки, но… В апреле поедем к дяде Адаму и я тогда напишу тебе, как там…”»

Прочитав эти детские письма своим отцам, сорокалетний писатель, которому впервые пришлось увидеть смерть в лицо, когда ему было шестнадцать, разрыдался.

Вернувшись из Катыни, Мацкевич дал интервью корреспонденту газеты «Ежедневный вестник». Опубликованное в номере за 3 июня 1943 года под названием «Я видел это собственными глазами», интервью представляло собой развернутый рассказ писателя о его только что завершившейся поездке. Текст изобиловал множеством подробностей, из которых, как из жуткой мозаики, в голове у читателя должна была сложиться невероятная картина ужаса, что Мацкевичу довелось повидать.

На прямо заданный репортером вопрос: «Существуют ли какие-нибудь сомнения в том, что польские офицеры были убиты именно большевиками?» — Мацкевич ответил:

«Нет. У меня лично нет ни малейших сомнений, абсолютно никаких сомнений в том, что убиты они были именно большевиками. Я сам убедился в этом на месте преступления в Катыни». В том же интервью он заявил:

«Я абсолютно убежден, и не стыжусь этого, и не скрываю, и никогда не скрывал, что самые широкие слои нашего народа — как, впрочем, и всех народов — должны постичь глубинный смысл большевизма и осознать его опасность. Но здесь мы вступаем в сферу ужаса. Для людей сторонних она может стать источником сенсации, от которой мороз бежит по коже — и только. Для каждого же поляка это должно стать постоянной душевной травмой» [7].

Следствием этой публикации стало то, что польское коммунистическое подполье, действуя по указке из Москвы, заочно приговорило Юзефа Мацкевича к ликвидации как предателя и гитлеровского прихвостня. Однако вследствие того, что удельный вес коммунистов в структурах польского подполья был ничтожный (почти все оно ориентировалось на польское правительство в Лондоне), реализовать свой приговор в отношении Мацкевича коммунистам так никогда и не удалось. Тем не менее писатель, понимая, что с такими вещами в условиях военного времени шутить не следует, постарался принять все меры к тому, чтобы коммунисты — без разницы, какие именно, советские или польские — никогда до него не добрались.

В мае 1944-го, когда линия германо-советского фронта хотя еще и медленно, но неуклонно приближалась к Вильно, Мацкевич и его жена приняли решение бросить дом и покинуть Литву. Путь их лежал, естественно, на запад. Первой остановкой на этом пути стала Варшава. Они попытались там обосноваться, понятия не имея о том, что через два месяца в оккупированной польской столице вспыхнет вооруженное восстание и полгорода превратится в один большой костер.

Судьба, как написал бы автор «Доктора Живаго», хранила Юзефа Мацкевича в годы военного лихолетья. Сумев выбраться из горящей Варшавы, осенью 1944 года они с Барбарой оказались в Кракове. В середине января 1945-го, когда к Кракову быстро приближались советские танки, они вновь были вынуждены бежать — пешком, куда глаза глядят, лишь бы только не попасть в лапы к «освободителям». Мацкевич понимал, что он, как человек, имевший прямое отношение к разоблачению Катынской бойни, является объектом охоты со стороны сталинской тайной полиции, и никаких иллюзий на сей счет не испытывал. Ему оставалось только одно — бежать. И как можно дальше.

С неимоверными трудностями и передрягами, в хаосе и распаде немецкого «орднунга» Мацкевичам удалось добраться до Вены. Оттуда они направились на юг — через Альпы — в Северную Италию, пока еще занимаемую немецкими войсками, и весной 1945 года оказались в Милане. Там 8 мая 1945 года их застало известие о капитуляции Третьего рейха.

После завершения Второй мировой войны в Европе Мацкевич приехал в Рим, где явился в расположение комендатуры 2-го армейского корпуса польской армии под командованием генерала Владислава Андерса; той самой армии, что была сформирована еще в Советском Союзе, но, находясь в подчинении польского правительства в Лондоне, в 1942 году была выведена из СССР через Иран и переброшена в Италию, где сражалась с немцами вместе с англичанами и американцами.

Оказавшись среди соплеменников, Мацкевич заявил, что готов дать исчерпывающие показания о своем участии в немецком расследовании Катынской бойни. Само собой, такая возможность была ему предоставлена незамедлительно.

Рассказав обо всем, что он знает и что видел своими глазами, Мацкевич на этом не успокоился. Он считал своим писательским долгом как можно более подробно и полно описать все те ужасы, свидетелем которых ему довелось стать. И он начал писать обо всем, что видел, слышал и запомнил. В первую очередь — о Катыни.

Проведя в послевоенной Италии около двух лет, в апреле 1947 года Мацкевич и его жена перебрались в Лондон. Там, получив доступ к документации по «Катынскому вопросу» из архива польского правительства в изгнании, Юзеф вплотную смог заняться расследованием обстоятельств Катынской бойни.

Осмысливая свой опыт с расстояния, отделяющего уже его от памятной поездки на место массовых казней польских военнопленных, накладывая свои субъективные впечатления на картину, которая стала ему известна в результате знакомства с официальными документами, и анализируя последствия этой трагедии для того, что стало происходить в Европе после окончания войны, Мацкевич писал в статье «Дым над Катынью», опубликованной в польском эмигрантском журнале Lwów i Wilno(«Львов и Вильно»):

«Немцы эксплуатировали катынские могилы как рудники, дающие сырье для их политико-пропагандистской операции, которой они старались придать как можно более широкий размах.

Польско-советские отношения еще до этого так испортились, что всего-то и нужно было — вбить клин между обеими сторонами. Немцам, кроме того, было важно обработать общественное мнение у себя в Рейхе, но еще важнее — продемонстрировать оккупированным народам Европы, особенно Восточной, <…> какая судьба ждет их под большевистским господством. Но пропагандистская игра на неслыханном преступлении имела и еще одну цель: пробудить совесть демократического мира, который вступил в союз с большевиками ради общей борьбы с Гитлером».

Как показали последующие события, в 1943 году совесть демократического мира осталась глуха к потугам Министерства пропаганды Третьего рейха. Она проснулась, но произошло это значительно позже — лишь после того, как Сталин, явно неудовлетворенный тем, что вместо всей Европы ему удалось оттяпать лишь меньшую ее часть, развязал против этого мира новую войну, вошедшую в историю под названием холодной. Но преступники будут отпираться еще долго — больше сорока лет, вплоть до того самого дня 13 апреля 1990 года, когда первый и последний президент СССР Михаил Горбачев публично, перед микрофонами и телекамерами, попросит прощения за Катынскую бойню у тогдашнего польского президента Войцеха Ярузельского. Тогда же польской стороне была передана уцелевшая от уничтожения в хрущевские времена часть документов по Катыни из архивов НКВД — этапные списки, в соответствии с которыми на Лубянке решали, сколько еще осталось жить тому или иному узнику их концлагерей — кому неделю, кому две, а кому и целый календарный месяц. 

Вскоре рукопись о том, что же все-таки произошло в Катыни и — главное — кто именно и когда это совершил, была завершена. Однако, написанная по-польски, она не могла найти для себя издателя.

В конце 1940-х годов польская эмиграция на Западе переживала тяжелейший кризис. Начался он после того, как правительства Великобритании и США в июле 1945 года, то есть сразу после окончания войны, отказались продолжать признавать польское правительство в изгнании как единственно легитимное. Недавние союзники в мгновение ока переориентировались на те власти, которые заседали в разрушенной войной Варшаве и старались угождать и нашим и вашим, лавируя между Сталиным и Лондоном. Лавирование это ни к чему хорошему не привело, псевдодемократы были оттеснены от власти местными коммунистами, за спиной которых стоял Советский Союз, и в Польше на сорок с лишним лет установился марионеточный просоветский режим. Предвидевшему именно такой оборот дел Мацкевичу ничего не оставалось, как только назидательно поднимать указательный палец и восклицать: «А что я вам говорил!..» Но это было все, что он мог делать.

Первое издание книги Юзефа Мацкевича о Катыни вышло в переводе на немецкий — под названием «Katyn — Ungesühntes Verbrechen» («Катынь — безнаказанное преступление»). Произошло это в 1949 году — в Швейцарии, в Цюрихе, где находилось издательство Thomas Verlag, ставшее первым издательством Мацкевича на Западе.

В 1951 году книга вышла в Англии; лондонское издательствоHollis & Carter озаглавило ее «The Katyn Wood Murders» («Бойня в Катынском лесу») — и именно под этим названием она и вошла в мировую библиографию работ о Катыни под № 1. На следующий год книга была переиздана английским издательством The World Affairs Book, распространявшим тираж также и в США. В 1954 году появилось итальянское издание — «Il Massacro della Foresta di Katyn» («Бойня в Катынском лесу»), в 1957-м — испанское: «Las Fosas De Katyn» («Катынские рвы»).

Книга Мацкевича о Катыни была самой первой в мире. Первопроходцам всегда приходится тяжелее тех, кто следует по их стопам, но и сплетенные в венок лавровые прутья возлагаются на их головы неизмеримо чаще, чем на последователей и продолжателей ими начатого. В начале 1950-х годов Мацкевич воспринимался как первый и наиболее авторитетный специалист по катынской теме. Но ему было мало статуса признанного эксперта — писатель жаждал проведения всестороннего расследования и того, чтобы имена виновных в этом злодеянии прозвучали на весь мир.

(продолжение на следующей странице )